Анатолий Рясов
Человек со слишком большой тенью
4. Неотвратимость блуждания
Кажется закономерным, что Франц Кафка в равной степени был принят экзистенциалистами, как Достоевский и Кьеркегор (не секрет, что оба были в числе авторов, к чтению которых он относился с особым вниманием). Спорам о правомерности безапелляционного включения произведений Кафки в данный философский вектор едва ли суждено закончиться, но так или иначе, тема сущностного одиночества стала одной из магистральных для его художественного дискурса. "Все - фантазия: семья, служба, друзья, улица; все - фантазия, более или менее близкая, и жена - фантазия; ближайшая же правда только в том, что ты бьешься головой о стену камеры, в которой нет ни окон, ни дверей"[30]. Путь человека по жизни всегда преграждает "его собственная лобная кость"[31] и "вырваться из собственных страданий невозможно"[32].
Конечно же, тема одиночества и тема писательства у Кафки оказываются сплетены в одно целое. В одном из писем Максу Броду он пишет буквально следующее: "существование писателя действительно зависит от письменного стола, он, собственного говоря, если хочет избегнуть безумия, вообще не вправе удаляться от письменного стола, он должен вцепиться в него зубами"[33]. Об этом же он писал и Фелице: "Я часто думал о том, что наилучший образ жизни для меня - это оказаться вместе с письменными принадлежностями и с лампой в одном из срединных помещений обширного, отгороженного от всех подземелья. Пусть бы мне приносили еду и ставили как можно дальше от моего убежища, за внешней дверью. Путь за едой, в халате, через все подвальные помещения, был бы моей единственной прогулкой"[34]. Однако это не просто уединение, литература для Кафки была главной формой взаимодействия с безумием и смертью, в этом он также признавался в своих письмах: "Для того чтобы писать, мне необходимо уединение, но не как у "отшельника", а как у мертвого. Письмо в этом смысле глубже, чем сон, это - смерть, и так же, как мертвого нельзя вытащить из могилы, меня, ночью, нельзя вытащить из-за моего стола"[35]; "Проводить ночи в неистовстве письма - вот чего я хочу. И от этого впадать в помрачение, становиться безумным - этого тоже, потому что таково последствие, предчувствуемое уже на протяжении долгого времени"[36].
Но в то же время следует согласиться с точкой зрения Макса Брода, считавшего недопустимым сведение пафоса Кафки исключительно к отчаянию. Дело здесь, прежде всего, не в том, что в воспоминаниях Брода его друг Франц сохранился как отнюдь не лишенный жизнерадостности и юмора молодой человек, в котором "было редкое сочетание отчаяния и созидательной воли, которые не уничтожали друг друга, а бесконечно сложным образом взаимодействовали"[37]. На это легко можно было бы возразить, что Кафка мог быть сколь угодно оптимистичным и радостным в бытовой жизни, но вдохновение приходило к нему исключительно в минуты отчаяния[j], и потому фото, изображающие смеющегося Франца, едва ли могут играть решающую роль при анализе его текстов. Но дело в том, что сами тексты Кафки действительно слишком неоднозначны, чтобы характеризовать их лишь как манифесты отчаяния. Они слишком разрываемы противоречиями, а если сформулировать точнее - они зиждутся именно на изнурительном чередовании неразрешимых антиномий, на сложной диалектике противоположностей: универсальное/субъективное, бог/человек, отец/сын, женитьба/одиночество, коллектив/личность, сила/слабость, вина/невиновность, логика/абсурд, "физическая невозможность писать и внутренняя потребность в этом"[38].
Тексты Кафки в равной степени демонстрируют как убеждение в том, что одиночество выступает в качестве единственно возможного способа существования, так и мучительный ужас этого осознания, и отчаянное противоборство этой беспощадной очевидности. Эта невозможность соединения осколков, настолько обособленных друг от друга, что не остается сомнений в том, что они никогда не являлись частью одного целого, одновременно заключает в себе ностальгию по единству универсума, которое вопреки всему продолжает казаться возможным. Именно поэтому, например, в одних и тех же текстах Кафки ортодоксальные иудеи могут обнаружить неприятие жизни холостяка (тягу к патриархальному укладу), а "левые" критики увидят резкое осуждение буржуазной семьи (механизмов отчуждения индивида). Но дело здесь не в том, что права лишь одна из сторон, а в том, что философская гармония этих текстов способна включать в себя все эти противоположности. Речь идет о способности текстов Кафки наделять одни и те же явления как отрицательным, так и положительным знаком. И, наверное, никто не способен сформулировать это ярче, чем он сам: "стою в кругу и беспрерывно размахиваю ножами, чтобы все время и ранить, и защищать мою семью"[39].
До появления прозы Кафки подобный культ противоположностей встречался, например, в творчестве Бодлера, стихи которого едва ли можно рассматривать в одной художественной плоскости с романами и новеллами Кафки[k], но, тем не менее, сам фундамент этих противоречий представляется очень схожим. В этом смысле показательна известная фраза Бодлера "Совсем еще ребенком я питал в своем сердце два противоречивых чувства - ужас перед жизнью и восторг жизни"[40]. В дальнейшем и мистика поэтического вдохновения стала для Бодлера столь же сомнительной, сколь и желанной. Конечно же, именно эти противоречия анализировал и Фрейд, формулируя фундаментальный психоаналитический тезис о борьбе Эроса и Танатоса внутри индивида, которую художник неизменно перепроецирует на творчество. Однако в случае Кафки речь идет не просто о таланте передать в художественной форме чувства, с детства знакомые каждому. Это противоречия иного уровня. В этом конгломерате противоположностей едва ли возможно выделить корневую антиномию, и здесь уже принципиально отличие от Бодлера, у которого все эти противостояния в глобальном смысле сводились к оппозиции Добро/Зло[l]. Возможно, осмыслению этой проблемы могут содействовать замечания Михаила Бахтина о манере мышления Достоевского: "Там, где видели одну мысль, он умел найти и нащупать две мысли, раздвоение; там, где видели одно качество, он вскрывал в нем наличность и другого, противоположного качества. Все, что казалось простым, в его мире стало сложным и многосоставным. В каждом голосе он умел слышать два спорящих голоса; в каждом выражении - надлом и готовность тотчас же перейти в другое, противоположное выражение; в каждом жесте он улавливал уверенность и неуверенность одновременно; он воспринимал глубокую двусмысленность и многосмысленность каждого явления"[41].
[30] Кафка Ф. Дневниковая запись от 21.10.1921. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.448.
[31] Кафка Ф. Афоризмы. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 328.
[32] Кафка Ф. Описание одной борьбы. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с.516.
[33] Кафка Ф. Письмо М. Броду, 05.07.1922. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 2, с. 419-420.
[34] Кафка Ф. Письмо Ф. Бауэр, 15.01.1913. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 2, с. 486.
[35] Цит. по: Бланшо М. Неудача Милены. // От Кафки к Кафке. М., 1998, с. 224.
[36] Цит. по: БланшоМ. Самое последнее слово. // От Кафки к Кафке. М., 1998, с. 218.
[37] Брод М. Франц Кафка. Биография. // О Франце Кафке. СПб., 2000, с. 61.
[38] КафкаФ.Дневниковая запись от 02.05.1913 // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.243.
[39] КафкаФ.Дневниковая запись от 18.10.1916 // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.411.
[40] Цит. по: Сартр Ж.-П. Бодлер. М., 2004, с. 47.
[41] Бахтин М.М. Проблемы творчества Достоевского. Л., 1929, http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0410.shtml
[j] Подобную гипотезу могут подтвердить и воспоминания Д. Диамант, утверждавшей, что в моменты работы над текстами "он ничем не интересовался и был очень печален" (Цит. по: Диамант К. Последняя любовь Кафки. М., 2008, с. 97).
[k] У Кафки совсем мало "бодлеровских" мотивов, но, тем не менее, сложно не привести следующий фрагмент: "Но что такое само это творчество? Творчество - это сладкая, чудесная награда, но за что? Этой ночью мне стало ясно, как ребенку, которому все показали наглядно, что это награда за служение дьяволу. Это нисхождение к темным силам, это высвобождение духов, в естественном состоянии связанных, сомнительные объятия и все прочее, что оседает вниз и чего уже не знаешь наверху, когда при солнечном свете пишешь свои истории. Может быть, существует иное творчество, я знаю только это; ночью, когда страх не дает мне спать, я знаю только это. И дьявольское в нем видится мне очень ясно" (Кафка Ф. Письмо М. Броду, 05.07.1922. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 2, с. 417).
[l] Стоит, однако, вспомнить, что сам Кафка однажды ограничил эти противоречия до этой оппозиции: "Те двое, что во мне борются или, вернее, из чьей борьбы я состою до последнего истерзанного остатка, - это Добрый и Злой; временами они меняются масками, что еще больше запутывает и без того запутанную борьбу…" (КафкаФ.Письмо Письмо Ф. Бауэр, 01.10.1917. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 2, с. 532).