Франц Кафка

К.В. Фараджев

Отчаяние и надежды Франца Кафки

Действительно, с первых же страниц возникает ощущение, что в них заключена ускользающая, неуловимая назидательность. Чувствуется некий грандиозный опыт, отталкивающий и притягивающий, но в любом случае невыразимый средствами обыденного языка. Представляется, что все творчество Кафки рассказывает о развитии и видоизменении надежды как основы человеческого существования. Вывод это или предположение? Трудно сказать. Давно ведь известно, что формирование любой гипотезы проходит несколько этапов, — изначальная ценностная избирательность внимания приводит к смутной догадке, которая заставляет уже целенаправленно искать себе подтверждения, позволяющие формулировать и оправдывать гипотезу. Каким образом такие явления душевной жизни, как творческая отрешенность и надежда на вдохновение взаимодействуют друг с другом? Благодаря чему одиночество, бессонница и страх смерти обращаются в творческий порыв? Или само творчество Кафки обладало особенностями, требующими, говоря его словами, «пустоты», которую можно характеризовать вышеперечисленными душевными явлениями? А может быть, эту пустоту порождала лишь неутоленная жажда творчества или вообще посторонние творческому процессу факторы? Разумеется, не надо полагать, что мы дадим исчерпывающие ответы на подобного рода вопросы, но именно они являются основополагающими для постижения творчества Кафки.

ТВОРЧЕСТВО И БЕССОННИЦА

Бессонница начала преследовать Кафку еще в ранней молодости. В его дневниках содержится бесконечное количество записей о мучениях, причиняемых этим недугом. Однако известно, что он никогда всерьез не боролся с бессонницей, несмотря на всю ее пагубность. На первый взгляд, это представляется удивительным. Однажды Кафка, отказываясь следовать советам воспользоваться валерьянкой, сказал, что его бессонница имеет сотни различных причин ¹. В некоторой степени дело проясняется после знакомства с высказываниями Кафки о том, что для него бессонница нерасторжимо сопряжена с творческим процессом. Не раз Кафка повторял, — не будь этих страшных ночей, он бы вообще не занимался литературой.

Вероятно, в обыденной ситуации Кафка не мог достигнуть той степени отстраненности, которая его устраивала, и был способен на это, лишь оказываясь на грани саморазрушения. Слабость после ночей, лишенных сна, заставляла Кафку чувствовать к себе отвращение, его одолевали бесконечные фантазии распада. Например, ему грезилось, что он лежит на земле «распростертый, нарезанный, как кусок мяса, и один из этих кусков медленно подвигает в угол собачья лапа» (т. 3, с. 91). Бессонница вызывала у Кафки постоянные головные боли, по ощущению похожие на «внутреннюю проказу». «Бессонница сплошная: измучен сновидениями, словно их выцарапывают на мне, как на неподдающемся материале» (т. 3, с. 496). В одну из таких ночей Кафка замыслил написать свой знаменитый рассказ «В исправительной колонии» — о казни путем выбивания приговора игольчатой машинкой на теле осужденного.

Вероятно, в основе бессонницы — отказ от сна, спровоцированный самим человеком. Бессонницу иногда объясняют обыкновенным волнением, и это, разумеется, верно, но не следует упускать из вида, что иной раз возникает подсознательная иллюзия, будто бдением можно отсрочить или даже прожить «заранее» решающий момент: «бодрствую, пока позволяют силы или мой страх перед завтрашним утром и головной болью в конторе» (т. 3, с. 251). В этом случае отказ от сна представляет собой попытку отдалить минуту действий и поступков, которые вызывают неуверенность. Но чем сильнее страх проснуться не выспавшись, с плохим самочувствием, тем меньше шансов заснуть. В некотором смысле, бессонница « это невольная попытка заранее пережить неизбежную дневную опустошенность, ведь ночью подобное состояние психологически более вероятно, его нельзя назвать вялым бездельем или безответственностью, скорее — страданием.

Итак, являясь апофеозом неуверенности человека, бессонница в то же время может способствовать творческому процессу, отрешенности и вдохновению. Чем можно объяснить этот парадокс? Очевидно, бессонница в некоторых случаях становится средством обуздать сжигающую человека надежду, трансформировать ее в творческую отрешенность. Неуверенность появляется только как тень надежды, человек беспокоится о неисполнимости чаемого. Крайняя усталость и отчаяние заставляют изможденного человека принять отказ от тех целей, недостижимость которых его мучает. В некотором смысле, творческое просветление всегда есть наслаждение подобным отказом. Но что происходит с отверженными надеждами, могут ли они совершенно раствориться в отрешенности? С ощущением творческой силы должна появляться и надежда на признание, на благотворное изменение собственной жизни благодаря творческому успеху. Таким образом, надежда не исчезает, а лишь трансформируется.

Однажды Кафка заметил, что бессонница, вероятно, есть не что иное, как страх смерти. Известны признания знаменитых авторов о том, что, закончив очередное произведение, они чувствуют не только «удовлетворение от проделанной работы», но и приближение опустошенности, ведь творчество помогало жить, удерживало от распада. С завершением последней строки не исполнялись мечты о грандиозных переменах в жизни. И при отсутствии признания нередко подкрадывается страх, появляются сомнения в объективной и абсолютной ценности произведения. Пожалуй, наиболее трагичным опытом Кафки было именно это осознание.

Человек может бояться лишь того, что он в силах вообразить, почувствовать, что хоть и отдаленно, но согласуется с его опытом. Но способен ли человек представить ужас небытия? Психоаналитики полагают, что страх смерти является видоизменением страха утратить в лице родителей защиту от мира. Таким образом напряженное предвосхищение смерти подразумевает страх остаться неоцененным, ведь тщеславие и жажда творческого успеха во многом определяются взаимоотношениями с родителями в раннем детстве. Бессонница обращает человека к творчеству, которое, оставаясь непризнанным, в свою очередь приводит к страху смерти и бессоннице.

ТВОРЧЕСТВО И НАДЕЖДА НА ИНТИМНОСТЬ

«Оставь надежду всяк сюда входящий» — слова, начертанные на вратах ада. Часто полагают, что это лишь обращение к страху грядущих страданий, в то время как устранение надежды само по себе есть тягчайшее несчастье. Отсутствие надежды порождает безумие. Но к безумию ведет и необоснованная, напрасная надежда. Нередко в душе человека происходит странный процесс: во имя сохранения надежды он отказывается от воплощения мечты в жизнь. Так было в известных историях с помолвками Кафки. Все его отношения с избранницами строились в надежде на близость, именно надежда оказывалась дороже реальной близости. Пока сохранялась надежда, оставалась и возможность отказа, питающего творческие силы торжеством отстраненности.

Кафка постоянно сетовал на свое неумение в обыденных делах, на бытовую неустроенность, отказываясь от сближения с женщинами. Этому препятствовали не столько ограниченные возможности, сколько обращенность в будущее всех помыслов, нежелание потерять источник творческой энергии — надежду на сближение, «...живет лишь шаткая надежда, бесплодная, как надписи на надгробиях» (т. 3, с. 352). Речь здесь идет не только о намеренном сексуальном воздержании, но и о сохранении надежды как ниши собственного существования.

«Он чувствовал то, что ему требовалось. Уверенность откуда-то издали, некий родник сил, не вспугивающий его восприимчивости слишком близким соприкосновением...»², — пишет Э. Канетти и, кроме того, отмечает ревность Кафки к другим писателям, «чьи имена без всякого разбора скакали по строчкам ее писем» (т. 3, с. 149). Желание творческого признания оставалось ведущим даже в интимности.

Действительно, отказ от реального сближения мог быть мучительным, но его нельзя назвать исключительно жертвенным, поскольку творчество может являться наиболее интенсивным наслаждением, — упоением надеждой. «Если бы я не писал, то давно бы уже лежал поверженным на земле, годным разве что на то, чтобы меня выбросили на свалку» (т. 3, с. 160). Кафка не раз повторял, что писатель во избежание безумия должен «вцепиться зубами в письменный стол». Творчество не только укореняло Кафку в жизни, но и требовало пустоты. Он не раз повторяет, что ведет призрачное существование, живет на слишком зыбкой почве. Наслаждение отверженностью возможно только в расчете на триумф.

Страх смерти — страх недосягаемости вечного существования, которое, очевидно, отождествлялось Кафкой с материнским абсолютным признанием и с материнской защищенностью от хаотичности мира, — этот страх заставлял обращаться к творчеству. «Иметь человека, который понимал бы, жену, например. — это значило бы иметь опору во всем, иметь Бога» (т. 3, с. 461). Но, когда Кафкой обнаруживались личностные истоки творчества, возникало сомнение в его абсолютной и объективной ценности. Это приводило к новому приступу страха смерти.

Кафка не раз подчеркивал, что его одиночество, замкнутость, неуверенность — следствие взаимоотношений с отцом. Об этом его пронзительное «Письмо к отцу». Но не менее важной причиной такого состояния было требование от окружающего мира материнского отношения. Вероятно, насколько Герман Кафка отличался экспансивностью, настолько Франц утверждался в этом своем требовании. В письмах Фелице проглядывает удивительная для такого человека, как Кафка, наивность. «Теперь вообрази себе, Фелица, какие перемены нам неизбежно принесет наш брак... ты приобретешь слабого, больного, крайне необщительного, молчаливого, грустного, упрямого, словом, почти безнадежного человека, единственное достоинство которого состоит в том, что он тебя любит» (т. 3. с. 210). С жестокой откровенностью описывая все свои слабости, всю неприспособленность к обыденной жизни и оправданное творческой одержимостью нежелание менять свои привычки, Кафка спрашивает, по силам ли Фелице будет это простить? Он ждет «огромных, уходящих в бесконечность, да» (т. 3. с. 180), но неужели подобное обещание могло вселить уверенность? Кафка, вероятно, чувствовал, что все просьбы судить о нем по письмам, а не по непосредственному впечатлению, являлись его попыткой заранее прожить жизнь, мнимо преодолев неизбежные трудности. Подобные попытки успокоения принести не могли. Не потому ли совместная жизнь представляется ему дорогой на эшафот, по которой они с Фелицей идут, связав запястья? (т. 3. с. 187). Интересно, что когда отношения с Фелицей ослабевали, а переписка начинала угасать, Кафка делал все, чтобы это возобновить. В те моменты он чувствовал самые сильные страдания «из всех, что когда-либо испытывал». Особенно мучительное чувство утраты зачастую возникает благодаря иллюзии, что чаемое было уже достигнуто и только нерешительность не позволила протянуть к нему руку. За этой иллюзией действительно скрывается стихийный отказ от достижения цели, ради сохранения постоянной надежды на воплощение мечты. Трижды он разрывал свои помолвки, его согласие на близость было вызвано необходимостью удержать уставших от неопределенности девушек и поддержать надежду на возможную близость в будущем. Эта иллюзия, да еще надежда на творческий триумф и составляли основу существования писателя. Можно назвать это изощренным самообманом или просто компромиссом противоположных душевных устремлений.

1 -

2 -