Анатолий Рясов
Человек со слишком большой тенью
3. Тексты-притчи.
Действительно, что может лучше указать на эту непознанную тень-архетип, отбрасываемую текстами Кафки, чем форма притчи? Сам он, во всяком случае, не нашел лучшего способа, хотя и писал о нем не без иронии: "Эти притчи хотят сказать лишь о том, что непостижимое непостижимо, а это мы знали и так"[11]. Возможно, именно новеллы и притчи Кафки, а не его романы могут стать отправной точкой на пути к этому архетипу[a]. Притча всегда указывает на Тайну, но никогда не объясняет ее до конца. В этом одновременно заключаются ее эстетическая притягательность и ее философская мучительность для слушателя.
В "Дневниках" Кафки есть невероятно яркий образ: "Все вещи, возникающие у меня в голове, растут не от корней своих, а откуда-то с середины"[12]. Герои Кафки - это ученики, утратившие способность расшифровки учения, о котором у них не сохранилось никаких ясных воспоминаний. Это деревья, лишенные корней, срубленные стволы: "Кажется, что они просто скатились на снег, слегка толкнуть - и можно сдвинуть их с места. Нет, сдвинуть их нельзя - они крепко примерзли к земле. Но, поди ж ты, и это только кажется"[13]. В этом же контексте можно взглянуть и на тему чиновников, утративших смысл законов, которым они обязаны подчиняться[b]. В этой сложной иерархии сам принцип власти получен откуда-то свыше, но исполнители не имеют никаких задач и предписаний, их предназначение покрыто мраком. Нередко, впрочем, среди слоев мрака, окутывающих утраченное знание, становится различима тень Великого Инквизитора: "Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести"[14]. Этот фрагмент из "Братьев Карамазовых" представляется очень важным для понимания рассматриваемого здесь контекста Тайны. Ведь слишком уж часто на страницах произведений Кафки появляется сомнение в величии (и даже в наличии) этой утраченной мудрости: "тех законов, которые мы стараемся отгадать, быть может, и вовсе не существует"[15].
Эта неуверенность, несомненно, превалирует в творчестве Кафки, она заложена в основу его философии и имеет множество модусов. Именно с ней тесно связаны ощущение мнимости окружающего мира на всех его уровнях и робкие попытки сорвать покрывало Майи. Чаще всего эта мнимость затрагивает сами основы экзистенции: "Да что же это такое? Почему вы все делаете вид, будто и впрямь существуете?"[16] Даже сам стиль Кафки - это неистовые попытки разгрести громоздящиеся повсюду руины неясности, но и эти попытки неизбежно распадаются на обломки и оборачиваются той же самой неуверенностью. Существование предстает как абсолютная неопределенность, нельзя даже с уверенностью сказать, присутствуем ли мы в этом мире или исключены из него, бьемся ли мы в закрытую дверь или блуждаем в тщетных поисках выхода. Макс Брод очень точно это сформулировал: "Благодаря Кафке ясной стала неясность человеческого состояния"[17].
Тема учеников, утративших способность расшифровать учение, располагала бы к уходу в каббалистические трактовки (существует огромный искус интерпретировать выбор Кафкой формы притчи как след иудейского запрета на произнесение имени Бога), если бы не очевидность еще одного ракурса: эти мысли оказались невероятно близки контексту начала ХХ века, зачатию эстетики абсурда и философии экзистенциализма. Уже в 80-е гг. XIX в. Фридрих Ницше пишет о том, что человеческая мысль на протяжении столетий верила в великий Абсолют, присутствие которого перестала ощущать, не видит даже его осколков и уже не уверена в том, что этот фантом существовал в действительности. Цели сущего пошатываются, и человек оказывается жалок и переполнен "стыдом перед самим собою, как будто самого себя слишком долго обманывал"[18]. Парадоксально, насколько эта фраза оказывается близкой мироощущению Кафки, притом, что не так просто найти другого автора, столь далекого от фанатичного восхищения сверхчеловеком и волей к власти[c]. И фактически то же самое чувство утраты связи с исчерпавшим динамику миром ляжет в основу эстетики абсурда, только Кафка на несколько десятилетий раньше почувствовал "полную невозможность идти далее в ногу с миром" для того, кто "разрушил свой мир и, не будучи в состоянии его оживить, спасается бегством из развалин"[19]. Это крайняя форма экзистенциального переживания: человек абсурда вдруг осознает, что все, что ему веками выдавали за смысл, таковым не является. Есть четкое убеждение в ложности прежних связей, но нет никакой уверенности в том, какими должны быть новые (нечто подобное ощущает ребенок на этапе расставания с мифами детства - может быть, в том числе и поэтому тема детства так важна для Кафки). И человек отчуждается от истории, от общества, но, прежде всего - от самого себя. Абсурдное сознание является конечным пунктом для эпохи, страдавшей избытком логики, возводившей незыблемую целостность в культ, является завершающей фазой этой абсолютизации. Примечательно, что именно Кафка оказался одним из первых, кто настолько остро почувствовал приближение этой фазы, - здесь ему предшествовали только Достоевский и Ницше.
Возвращаясь к теме причти, необходимо заметить, что аллегоризм Кафки - это единственная возможность крика, ищущего коммуникации в мире трагического абсурда. Таким образом герои Кафки указывают на то, что отказываются видеть окружающие, то, на что неприятно смотреть. Часто возникает ощущение, что когда Кафка употребляет слова "молчание", "покой", "безмолвие", за ними почти всегда незримо присутствует слово "крик". Собственно, тексты Кафки - это пророческие обрывки крика, запечатленный процесс дробления и раскалывания нерожденного эха. "Для него самого его пение - лишь вопль"[20]. И парадоксально, что прозу Кафки цементирует именно эта обрывочность и незавершенность. Причем этот закон распространяется не только на художественные произведения: даже переписка Франца с Фелицей кажется скорее прерванной, оборванной, чем завершенной. То же самое - с дневниками, работа над ними прерывалась, потом снова возобновлялась, неизменно оставаясь процессом, а не результатом. Поистине ошеломительное впечатление производит масштаб литературных замыслов писателя при ознакомлении с дошедшими до нас разрозненными набросками и фрагментами[21]. Это очень точно уловил Морис Бланшо: "Рассказы Кафки представляют собой фрагменты, и все его творчество в целом - один большой фрагмент"[22]. Да, новеллы как бы достраивают незаконченные романы, но при этом не нарушают впечатления незаконченности всего творчества Кафки, это осколки под гнетом целого. Слишком многое свидетельствует о стремлении (далеко не всегда бессознательном) самого автора оставить все в незаконченном виде. Известно свидетельство Макса Брода о том, будто Кафка считал, что "процесс" в романе должен остаться незавершенным, как и сам роман[d]. Собственно, категория процесса - категория непрерывности и незавершенности - возможно, является основной на пути приближения к пониманию произведений Кафки. Процесс - это вечное настоящее, нечто происходящее, развивающееся, продолжающееся, подстегиваемое своим собственным поступательным движением, неоконченное и нескончаемое, проклятое и благословенное одновременно.
[11] Кафка Ф. О притчах. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 704.
[12] КафкаФ.Не датированная дневниковая запись от 1910 г. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.16.
[13] Кафка Ф. Деревья. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 318.
[14] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Собрание сочинений в пятнадцати томах, Л., 1988-1996, Т.9, с.289.
[15] Кафка Ф. К вопросу о законах. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 647.
[16] Кафка Ф. Описание одной борьбы. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 532.
[17] Брод М. Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки // О Франце Кафке. СПб., 2000, с. 349.
[18] Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. // http://www.philosophy.ru/library/nietzsche/volya.html.
[19] КафкаФ.Письмо Ф. Бауэр, 16.10.1917. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 2, с. 535.
[20] Яноух Г. Разговоры с Кафкой. // Кафка Ф. Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 548.
[21] Кафка Ф. Фрагменты из тетрадей и с разрозненных листков. // Неизвестный Кафка. СПб, 2003, с. 93-254.
[22] Бланшо М. Чтение Кафки. // http://www.kafka.ru/about/blanshread.htm. Здесь и ниже отдельные пассажи этой статьи Бланшо намеренно приводятся в переводе М.Рыклина, так как их русскоязычные варианты у Д.Кротовой (переводчицы всей подборки эссе "От Кафки к Кафке") в некоторых случаях кажутся менее удачными для данного контекста.
[a] Вальтер Беньямин сравнивал новеллы Кафки с зернами в котомке сеятеля, противопоставляя их "тщательно обработанным полям" романов (Беньямин В. Франц Кафка: Как строилась Китайская стена. // Франц Кафка. М., 2000, с. 107).
[b] Эту кафкианскую проблему Закона блестяще проанализировал Ж.-П. Сартр: "Напрасно требовать здесь писаных кодексов, правил, распоряжений: на рабочих столах валяются какие-то старые предписания, служители подчиняются им, но невозможно понять, действительно ли эти приказы исходят от полномочного лица, или же они представляют собой плод вековой безымянной привычки, или же они просто сочинены самими чиновниками… И вместе с тем такой двусмысленный закон, колеблющийся между правилом и прихотью, между всеобщим и единичным, всюду присутствует, сдавливает и угнетает вас; думая ему следовать, вы его нарушаете, а, восстав против него, вы обнаруживаете, что подчиняетесь ему неведомо для себя. Считается, что он известен каждому, и, тем не менее, его не знает никто. Его цель не хранить порядок или регулировать отношения между людьми, это просто Закон, без цели, без значения, без содержания, и от него никому не уклониться" (Сартр Ж-П. "Аминадав", или О фантастике, рассматриваемой как особый язык. // Иностранная литература, 2005, №9, http://magazines.russ.ru/inostran/2005/9/sat6.html).
[c] Однако для полноты картины здесь, возможно, стоит вспомнить о многолетнем, почти раскольниковском интересе Кафки к личности Наполеона Бонапарта. А также о несомненном знакомстве Кафки с работами Ницше (не дающим, впрочем, серьезного повода для того, что представить писателя ницшеанцем).
[d] Весьма любопытными в этой связи кажутся и воспоминания Доры Диамант, с которой писатель прожил последний год своей жизни, о "бесконечных приготовлениях", отличавших бытовое поведение Франца, уделявшего уйму времени даже завариванию чая и в результате не успевавшего накрыть на стол до прихода гостей (См. Диамант К. Последняя любовь Кафки. М., 2008, с. 126).