При поддержке:

Анатолий Рясов

Человек со слишком большой тенью

< назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 далее >

Именно законы абсурда характеризуют отношения между людьми в произведениях Кафки. Здесь людей отделяют друг от друга огромные расстояния, место редко бывает адекватным разворачивающемуся в нем действию, жизненно значимые вопросы полушепотом решаются на чердаках и в самые неподходящие моменты, интерьеры максимально отчуждены от персонажей, которым постоянно приходится перелезать через стоящую на проходе мебель или горбиться из-за непомерно низких, мешающих передвижению потолков. Пространство в этих текстах, как правило, полно препятствий и помех, оно исключительно неудобно и неизменно таит в себе несвободу (зловещие лестницы, обшарпанные канцелярии, полутемные покои, узкие комнаты). Все это обычно усугубляет неизменная темнота, в которой дорогу приходится искать на ощупь, а окружающие предметы и люди больше походят на тени "в сумеречном освещении от крохотных окон, к тому же затемненных занавесками"[59]. Но эта неудобность всегда проявляется именно в контексте контакта с другим (спокойствия же герои ищут в отдаленных каморках и норах, но и там они выглядят настолько жалкими, что едва ли определение "покой" к ним в принципе применимо).

Устойчивую сферу проявления абсурдного занимает и область жестов, непроизвольных движений и поступков: "Хотя значок такой крошечный, что его и за два шага еле видно, но, по мнению отца, именно этот значок может привлечь внимание чиновников"[60]; "Мне показалось, что он ждет от меня какой-то реакции. Поэтому я полез в задний карман брюк и сделал вид, будто что-то ищу. Но я ничего не искал, просто хотел изменить позу, дабы показать, что принимаю участие в разговоре"[61]. Персонажи то и дело теребят свои шляпы и цилиндры, то, надевая их на колени, то, подбрасывая в воздух; внезапно начинают разговаривать шепотом; не к месту горбятся или пританцовывают. То же самое порой происходит с окружающими их предметами - пожалуй, лучшим примером здесь будут странные шарики, самопроизвольно прыгающие вокруг холостяка Блюмфельда из одноименной новеллы.

Но абсурд Кафки полон серьезности, юмор присутствует, но никогда не играет определяющей роли в его художественном пространстве, этот пафос насквозь трагичен[t]. Стоит согласиться с биографом писателя Клодом Давидом, называвшим этот юмор "несколько натужным"[62]. Да, если здесь вообще можно вести речь о юморе, то о каком-то горьком и надломленном, ежесекундно грозящим обернуться своей противоположностью. Здесь все перевернуто с ног на голову, доведено до крайности, до своего последнего предела, но вместо комического эффекта рождается жуткое ощущение безумия. Вместо мажорных аккордов здесь звучат минорные, а то и вовсе - диссонансы. Абсурдность бытия здесь пронизана эсхатологическими смыслами и имеет апокалиптический характер. И для окончательного осознания контекста, о котором идет речь, необходимо заметить, что этот образ мира как трагического абсурда за полвека до рождения Кафки был создан Достоевским[u]. Смех в этом мире - это не проявление радости, это смех трагедии, смех безумия: "Я… я не плачу… Ну, здравствуйте! - повернулся он в один миг на стуле и вдруг засмеялся, но не деревянным своим отрывистым смехом, а каким-то неслышным длинным, нервозным и сотрясающимся смехом"[63]. Один из персонажей романа "Замок" "все время смеется - видно, хочет этим успокоить и себя, и всех других, но, так как он смеяться не умеет и люди никогда не слышали, чтобы он смеялся, никому и в голову не приходит, что это смех"[64]. Рассматривая семейную фотографию, герой романа "Америка" замечает, что у матери "губы странно искривлены, будто ей делают больно, а она пробует улыбнуться"[65]. Действительно, ситуации, в которых оказываются эти герои, скорее можно характеризовать как ужасающее серьезные в своей абсурдности, чем забавные и комичные. "От непонятной серьезности до смеха гораздо дальше, чем от серьезности посвященной", - запишет Кафка в своем "Путевом дневнике"[66].

Диалоги у Кафки (как и у Достоевского) - это неумолчный и безысходный спор внутренне расколотых голосов, личностей, мучающихся в своей внутренней незавершенности, это полифония, внутри которой взаимодействие, тем более взаимопонимание, если не отсутствуют, то, как минимум, осложнены умопомрачительным количеством препятствий. История каждой индивидуальной души, как правило, дается в пространстве абсурда не изолированно, а на фоне психологических взаимоотношений с другими, что однако, не редуцирует, а напротив - в несколько раз усиливает ощущение сущностного одиночества. И именно эта мысль является стержнем, вокруг которого вращается универсум трагического абсурда.

Вряд ли возможно согласиться с точкой зрения Камю, считавшего, что "трагическим произведение становится лишь тогда, когда из него изгоняется всякая надежда на будущее"[67]. Пафос неосуществимости надежды способен заключать в себе больший трагизм, чем ее отсутствие. Неосознанность этого позволяет Камю (вслед за Бродом) прийти к выводу, что "Замок" Кафки - это, прежде всего, бесконечный культ надежды - странствия души в поисках спасения. Но, увы, не очень удачным кажется пример Замка как символа этой надежды и средоточия благодати, ведь подобная точка зрения, фактически, отбрасывает все зловещие ассоциации, в избытке присутствующие в романе. Этот подход игнорирует и важный афоризм, высказанный учителем в первой главе романа: "Между Замком и крестьянами особой разницы нет"[68]. Сам символ Замка у Камю превращается из сложного и амбивалентного в категорически однозначный, тогда как одномерность образа совсем не характерна для романов-притч Кафки.

Намного точнее эта мысль о надежде вновь высказана у Бланшо: "Немного существует в литературе столь мрачных текстов, которые в то же время готовы стать своей противоположностью - триумфом и свечением надежды. Негативное имеет возможность стать позитивным, возможность, которая на самом деле никогда не реализуется и сквозь которую проглядывает ее противоположность"[69]. Действительно, этот мотив нескончаемого умирания парадоксальным образом заключает в себе и в собственную противоположность - не надежду, но поиск надежды. Но, анализируя эту тему, стоит привести и приводимую Бродом цитату из их бесед с Кафкой: " - Наш мир - всего лишь дурной каприз Бога, день, когда он был не в настроении. - Но тогда значит, где-то вне этой, ведомой нам, ипостаси мира, может существовать надежда? - О да, сколько угодно, бесконечно много надежды, но только не для нас"[70].

В мире бесконечно много надежды, но не для нас - эта фраза могла бы быть эпиграфом ко всему творчеству Кафки[v], и она же может стать и ключом к пониманию невероятной силы вечных слабаков и неудачников Кафки. Возвращаясь к диалектике противоположностей этого художественного мира, нужно обратить особое внимание на антиномию слабость/сила. Действительно, слабость и отчаяние у Кафки всегда таят в себе какую-то двусмысленность, они обманчивы, ведь за внешней слабостью здесь нередко скрывается непостижимая сила - то самое несокрушимое, "без постоянного доверия к которому" жизнь кажется невозможной[71]. "Революционная энергия и слабость - это у Кафки две стороны одного и того же состояния", - замечал Вальтер Беньямин[72]. В этой связи очень любопытна еще одна запись Кафки: "Из глубин слабости мы поднимаемся с новыми силами"[73]. Полная невозможность всякого упования на благодать парадоксальным образом оборачивается здесь стоицизмом надежды, а избыток смерти становится жизненной энергией. Действительно, его герои, бесконечно оступаясь, по каким-то неведомым причинам во что бы то ни стало продолжают свое движение в лабиринте, но едва ли их поиски могут быть удовлетворены, ведь скорее всего они сами отвергнут результат во имя продолжения блуждания, при этом не придавая этому поиску излишней ценности и продолжая подчеркивать ничтожность попыток "выставить познание целью"[74]! "Но если спросить его, чего он, собственно, хочет, он не сможет ответить, ибо у него - это одно из его сильнейших доказательств - нет представления о свободе"[75]. Это, конечно же, можно трактовать исключительно как их увязание в мире трагического абсурда, но верно ли будет не заметить и явную связь этого блуждания с темой высказывания невысказываемого, желанием помыслить немыслимое, стремлением преодолеть непреодолимый предел?


[59] Кафка Ф. Замок. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с.62.

[60] Кафка Ф. Замок. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с.217.

[61] Кафка Ф. Описание одной борьбы. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 525.

[62] Давид К. Франц Кафка. М., 2008, с. 182.

[63] Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы // Собрание сочинений в пятнадцати томах, Л.,1988-1996, Т. 9, с.467.

[64] Кафка Ф. Замок. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с.203.

[65] Кафка Ф. Америка. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 1, с. 107.

[66] КафкаФ.Путевые дневники, 1911 г. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.505.

[67] Камю А. Надежда и абсурд в творчестве Франца Кафки. // Бунтующий человек. М., 1990, с. 100.

[68] Кафка Ф. Замок. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с.16.

[69] Бланшо М. Чтение Кафки. // http://www.kafka.ru/about/blanshread.htm.

[70] Цит. по: Беньямин В. Франц Кафка. М., 2000, с. 55.

[71] Кафка Ф. Афоризмы. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 319.

[72] Беньямин В. Заметки. // Франц Кафка. М., 2000, с. 219.

[73] КафкаФ.Дневниковая запись от 15.09.1912. // Cобрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 4, с.232.

[74] Кафка Ф. Афоризмы. // Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 324.


[t] "Искусство всегда дело всей личности. Потому оно в основе своей трагично" (Яноух Г. Разговоры с Кафкой. // Кафка Ф. Собрание сочинений в 4-х томах. СПб., 1999, Т. 3, с. 551).

[u] При условном разделении абсурдизма на комический (Н. Гоголь, Д. Хармс, Э. Ионеско, Э.Олби) и трагический (Ф. Достоевский, Ф. Кафка, А. Платонов, С. Беккет) речь идет вовсе не о том, что произведения авторов, причисляемых к комическому вектору, относятся к области "низких жанров", представляя собой нечто вроде разросшихся анекдотов/фельетонов, не имеющих никакой другой цели, кроме как рассмешить читателя, а о том, что комическая составляющая у этих авторов несколько "перевешивала", и без юмора их произведения утратили бы свою оригинальность и смысл.

[v] Брод М. Вера и учение Франца Кафки. // О Франце Кафке. СПб., 2000, с. 429. Недоумение, правда, вызывает тот факт, что в другом тексте Брода приводится иной вариант этой фразы, несколько меняющий ее смысл: "Большая надежда - для Бога, бесконечно большая надежда, но не для нас" (Брод М. Франц Кафка. Биография. // О Франце Кафке. СПб., 2000, с. 89). И здесь над читателем Кафки в очередной раз повисает роковое проклятие, ему остается только гадать, в каком из двух мест Брод приводит ошибочное воспоминание и не путает ли он чего-нибудь. И это еще при условии беспрекословной веры в безукоризненность перевода и отсутствие опечаток! Все же любопытно, есть ли у нас хоть какие-то права считать, что мы что-то знаем о философии Кафки?

< назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 далее >