При поддержке:

Валерий Белоножко

Невеселые заметки о романе «Процесс»

1 2 3 4 5 далее >

НЛО ФРАНЦ КАФКА

Неопознанным летающим объектом считался Франц Кафка на орбите советской идеологии. Ему повезло даже меньше, чем Джойсу: «Улисс”, пусть в сокращении, еще до войны печатался на страницах журнала «Интернациональная литература”. Кафка же оставался персоной нон грата до 1964 года — в доме повешенного не принято упоминать о веревке. Уже сами наименования — например, новелла «Приговор” или роман «Процесс” — могли быть истолкованы потенциальным читателем вполне адекватно существующей в стране Советов ситуации. Или неадекватно — это как посмотреть. В атмосфере политических процессов тридцатых годов, например, был напечатан большой фрагмент романа Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир” («Интернациональная литература”, № 2, 1935). Но — не «Процесс”: кому из инициаторов хотелось сунуть голову в постреволюционную мясорубку. Фантастика Ж. Верна и Г. Уэллса не провоцировала читателя на ненужные вопросы — эти писатели издавались в Советском Союзе весьма широко, создавая у читателя благостное впечатление нежного дружеского общения с мировой литературой.

«Фантастика» Франца Кафки заставляет задавать вопросы уже после прочтения первой страницы, а советский читатель, подготовленный самой советской действительностью и цензурными условиями, в определенные моменты как бы специализировался на разгадывании «бессмертных» вопросов. Наше поколение имело гены родителей, переживших (или не переживших) эпоху репрессий, арестов и процессов, да и сами мы, пусть на излете сороковых и в начале пятидесятых годов, попали в застолье этой кровавой тризны. Сама атмосфера общественной (а иногда и семейной) жизни того периода — с умолчаниями и неопределенным страхом перед определенными обстоятельствами — вполне соответствовала атмосфере кафковского романа, тем более что недовольные советской властью чувствовали свою «вину» перед нею, хотя на самом деле это было продолжение все того же страха. Так что и генетически советский человек был уже как бы подготовлен к принятию неизбежного наказания, начинавшегося, конечно, с ареста.

Развенчание культа личности было не только благом, но и злом, особенно — для поколения шестидесятников, потому что зло было названо, но сам страх так и не нашел душевного выхода — вот почему шестидесятники профукали перестройку: им не удалось освободиться от дрейфующего за ними якоря страха.

Радиопередачи «вражьих голосов» также тиражировали чувства вины и страха: звучали все те же два десятка имен диссидентов, и радиослушатель казался себе таким же одиноким, как Иозеф К. Тем не менее проклятые вопросы инфернального советского бытия не давали советскому человеку покоя, и знаменитые когда-то полуночные разговоры на кухне были имитацией заговоров: официальная точка зрения на идеологическую борьбу эту самую борьбу и провоцировала. Нам говорили, что она есть, и мы в нее ввязывались по мере сил и способностей.

Борьба за политические и социальные права на продуве и просмотре немногих улиц провинциального городка казалась невозможной. Правда, иногда по утрам в цехах рабочие обнаруживали расклеенные там листовки, подписанные: «Союз защиты рабочих», но, к слову сказать, написанные детским почерком. Листовки призывали трудящихся объединяться для всеобщей забастовки. Несколько листков из школьной тетрадки побудили Комитет государственной безопасности к видимой деятельности: ИТР вызывали на допросы-расспросы почти открыто, как по конвейеру. Это была какая-то игра-страшилка, имитирующая нашу политическую значимость. Я рассказываю о маленьком городке на Северном Урале, большинство жителей которого были ссыльными или детьми ссыльных — невидимая тень Страха была у каждого за спиной. Только и оставалось, что «жить не по лжи», как призывал Солженицын. Советская интеллигенция, неся на себе груз так называемой «вины предков», постепенно скопила в душе и комплекс вины собственной, чувство вины перед советской властью было в одинаковой мере и чувством внушенной нам вины перед «народом». Кафку ми еще не читали, но в атмосфере его «Процесса» мы, безусловно, жили.

В 1964 году в первом номере журнала «Иностранная литература» появились две новеллы и десть миниатюр Кафки, а также статья Е. Книпович о писателе. С этой публикацией связана история чуть ли не «кафкианского» плана, случившаяся со мной. После окончания института я работал на почтовом ящике в крохотном сибирском поселке около Братска. Однажды, когда я перелистывал упомянутый журнал, библиотекарша сказала, что со мной хочет познакомиться ее муж, и позвонила по телефону: «Он здесь».

Через несколько минут (я как раз начал читать новеллу «Превращение») к моему столику подсел незнакомый человек и представился капитаном КГБ. Библиотекарша вышла и закрыла дверь снаружи на ключ. Капитан сообщил мне, что они наблюдали за мной и теперь решили, что могут предложить мне перейти на работу в органы госбезопасности. «Конечно, придется уехать отсюда, — сказал полномочный представитель, — но все переговоры с начальством я возьму на себя. Сначала поедете в Железногорск, через годик поступите в школу КГБ, а далее уж ваша карьера будет зависеть только от вас самих».

Предложение было абсолютно неожиданным — и неприятным. Почтовый ящик всего несколько лет назад снял колючку и перестал быть зоной, работавшие же на нем остались в поселке на вечное поселение. С ними я общался (в основном это были дети русских эмигрантов из Маньчжурии) очень близко, а тут мне предложили перейти в стан противоположный! Совершить некий перфоманс в духе Франца Кафки. Смотреть в глаза собеседнику не хотелось, и я неосознанно перелистывал страницы новелл «В исправительной колонии» и «Превращение». В общем, я согласился «подумать» и «позвонить», а пока, прихватив журнал, отправился домой.

Не думаю, что чтение «Превращения» повлияло на мое решение, но «работодателю» я так и не позвонил, а он при встречах делал вид, что незнаком со мною.

После новеллы в журнале следовал текст притчи «У врат Закона». Тогда я не знал, что это — фрагмент из романа «Процесс», но статья Книпович все же дала кое-какое представление о писателе (пусть в марксовых и ленинских выгородках). Статья Б. Сучкова «Кафка. Его судьба и его творчество» в 10—11 номерах «Знамени» за 1964 год запомнилась больше, и я не знал, что сия статья — как бы форпост к изданному в 1964 году «черному» томику Кафки со знаменитым «Процессом». Сибирская глушь не баловала «потайными» литературными новостями. Но в 1966 году, уже переехав на Урал, из «Краткой литературной энциклопедии» я узнал об этой подвижнической акции Б. Сучкова. В городке на Северном Урале кое-какая интеллигенция имелась, но поговорить о Кафке было практически не с кем. В 1968 году в августовском номере «Звезды» читаю «Письмо к отцу», и автор его становится для меня еще большей загадкой.

В том же году, однако, открылся некий ларчик. Будучи в отпуске в Москве, я неисповедимыми путями оказался в охраняемом милиционером общежитии МГУ, куда меня провел шурин, обучавшийся на физмате. На этаже, где была его комната, «вахтовала» с гитарой в руках будущая знаменитость — Сергей Никитин. Вот под его аккорды я и читал полночи выдержки из дневников Кафки во втором номере журнала «Вопросы литературы» в переводе Е. Кацевой. Мне, 29-летнему, говорил 29-летний писатель: «Я был мудрым, если угодно, потому что в любой момент готов был умереть, но не потому, что выполнил все возложенное на меня, а потому, что ничего не сделал из возложенного на меня и не мог даже надеяться когда-нибудь сделать хоть часть этого». Это было и откровением, и загадкой одновременно. После чтения этих дневников мне показалось, что всемирная литература накренилась и с ее плоскости посыпалось в тартарары множество знаменитостей и авторитетов. А я прочел всего лишь 32 страницы из 390! Что же за откровения там — в дневниках, письмах, романах, наконец?

Наконец-то я подступаю к главному — разговору о романе «Процесс». Но мне понадобилось еще 8 лет, чтобы взять в руки знаменитый «черный» томик. Во время командировок в Москву и Ленинград визиты в Ленинку и Публичку ничего не дали — книга все время на руках! Так оно или не так — проверить невозможно. Начались вечерования на книжной толкучке «у Федорова». Напрасные старания! Никто из толкавшихся там не сознался, что держал эту книгу в руках. Быть может — фантом?.. Вот уже привезены на Урал набоковское «Приглашение на казнь» и «Улисс» Джойса, «Процесс» же оказался в подполье даже в самиздате.

Благая весть пришла от студента Литературного института: «В нашей библиотеке Кафка имеется». И вот я предъявляю библиотекарше паспорт и командировочное удостоверение (командировка по поводу Франца Кафки!) и Христа ради прошу дать почитать «черный» томик. «Неужели у вас на Урале интересуются такой литературой?» — «А у вас — нет?» — «Посмотрите...» На формулярном ярлычке (я посчитал) — одиннадцать записей.

Всю субботу сижу, ввязавшись в «Процесс». Понимаю, похоже, не больше героя книги. В понедельник прихожу снова. И во вторник, и в среду. Переписываю главу «В соборе». Библиотекарша: «Вижу — конспектируете. Теперь, наверное, экзамен можете сдать по Кафке». Я сморозил: «Францу Кафке вряд ли кто экзамен сдать может...»

Уходя, заглядываю в выходные данные книги — сведения о тираже отсутствуют. Похоже, тираж — кот наплакал, а я разыскиваю книгу на просторах Родины чудесной... Через пару лет томик был привезен в Карпинск, и я перечеркнул месяц его перепечаткой. Франц Кафка начал обживаться в моем доме.

Но приключения изданий писателя в Стране Советов не прекращались. В декабре 1979 года в отделе иностранных изданий московского Дома книги я обнаруживаю фишеровский семитомник Кафки в черном футляре с его фотографией и факсимиле. Издание на немецком языке, разумеется.

В этой бочке меда была и ложка дегтя — ни в школе, ни в институте меня с немецким языком не знакомили. Тем не менее оставляю в кассе месячную зарплату и вот уже прижимаю к груди черную коробку с драгоценными тарабарскими письменами.

Долгое время дуэль с самоучителем немецкого языка и словарями заканчивалась для меня плачевно, лишь через три года проглянули человеческие контуры кафковского текста. Параллельно я обнаружил кощунство: из московского издания романа было выброшено Приложение — главы и фрагменты, которыми своевольно распорядился Макс Брод при издании «Процесса». Таким образом, читатели издания 1965 года (и последующих!) оказались в положении «без меня меня женили». Причем «женили» читателя дважды. В послесловии к изданию романа 1925 года Брод признается: «Что же касается расположения глав, я вынужден был положиться на собственное разумение». И далее: «Но так как процесс, по высказанному в беседе мнению писателя, никогда не должен был достичь самой высокой инстанции, роман вообще не имел завершения, — как говорится, продолжен неопределенностью». Господи Иисусе! Какой «Процесс» мы читаем?!

Мало того, что издатель и редактор Макс Брод стал также соавтором Франца Кафки, так в русском переводе не оказалось 25 страниц авторского текста, отнесенного в немецком издании в Приложение, и трех (!) послесловий Макса Брода — к изданиям 1925, 1935 и 1946 годов. Грубо говоря, преступник всегда возвращается к месту своего преступления. Ни в коей мере не отнимая заслуги Макса Брода в сохранении для мировой культуры наследия Франца Кафки, мы вынуждены констатировать, что по крайней мере при издании романа «Процесс» (а он сам признается в этом) друг и душеприказчик автора нарушил, во-первых, его посмертную волю («Все... без исключения сжечь» и «Мое завещание будет совсем простым: просьба к тебе — все сжечь»), а во-вторых (это его не вина, а беда!), стал невольным соавтором своего друга. Позднее Брод признается: «Истинность в последней инстанции гарантировала лишь фотография оригинального текста с соответствующими достоверностями и пробелами». Но, как известно, лучшее — враг хорошего. Таким образом, это самое хорошее мы и получили, в частности — роман «Процесс». Или, во всяком случае, могли бы получить, если бы в русских изданиях романа присутствовало бы упомянутое Приложение и послесловия Макса Брода.

1 2 3 4 5 далее >