Натали Саррот
От Достоевского до Кафки
Эти господа, о которых ничего нельзя узнать, вплоть до того, как они выглядят, которых вы можете на протяжении всей вашей жизни тщетно подкарауливать, не прошли ли они мимо, эти господа, которые никогда не будут с вами говорить и не позволят вам никогда предстать перед ними, сколько бы вы ни прикладывали к тому стараний и сколь бы вы ни упорствовали, докучая им своими просьбами, господа, с которыми вы не можете надеяться установить какую-либо связь, кроме как фигурируя на страницах какого-нибудь протокола (каковой они, быть может, так никогда и не прочтут, но он все же будет, по крайней мере, занесен в списки их архивов), так вот, эти господа, со своей стороны, имеют о вас весьма отдаленное представление, самое общее и в то же время очень точное, подобное тому, что могут дать сведения, содержащиеся на карточках картотеки администрации какого-нибудь исправительного заведения.
Здесь, где огромные расстояния, подобно межпланетному пространству, отделяют людей друг от друга, где у вас постоянно возникает впечатление, что «с вами прервали всякую связь», исчезают все ориентиры, здесь постепенно ослабевает, притупляется способность к ориентации, движения становятся беспорядочными, чувства мельчают, распадаются, дезинтегрируются (то, что еще осталось от любви, есть не что иное, как грубая драка, свалка, в которой любовники на глазах у равнодушных зрителей «с неистовым остервенением набрасываются друг на друга, разочарованные, бессильные, не имеющие возможности помочь друг другу и самим себе»; или то, что осталось от любви, представляет здесь собой всего лишь какие-то быстрые, механические движения, некие своеобразные пародии на ласку, в адрес анонимного партнера, вроде тех жестов, коими щедро одаривает Иозефа К. Лени просто потому, что он — обвиняемый, а в ее глазах все обвиняемые прекрасны); здесь слова утрачивают свое привычное значение и свою силу воздействия, попытки оправдаться только в еще большей степени доказывают виновность, одобрение и согласие здесь являются ловушками, расставленными для того, «чтобы ввести невиновного в искушение»; здесь все истолковывают ложно, вплоть до своих же собственных вопросов; здесь не понимают даже своего поведения, своих поступков, здесь человек уже не знает, «сопротивлялся ли он или сдался»; здесь каждый, словно человек, не имеющий зеркала, уже не знает, как он выглядит, не знает собственного лица, здесь каждый находится от самого себя на некотором расстоянии и наблюдает со стороны, равнодушно и даже немного враждебно, за некой застывшей, холодной, обледеневшей пустотой, лишенной света и тени. Все эти тончайшие щупальца, что тянутся обычно к находящемуся совсем рядом партнеру, присасываются к нему, отрываются от него, распрямляются, вытягиваются, сталкиваются, переплетаются, запутываются и вновь распутываются, здесь, в этом мире, подобно неким органам, ставшими бесполезными, атрофируются и исчезают; здесь все легкие, неуловимые, ловкие и точные движения, все хитрые «подходы» и притворные отступления превращаются в какие-то бессмысленные нелепые подергивания, однообразные подпрыгивания попавшего в западню животного; здесь, в этом мире, та гибкость, та податливость, та внушаемость, что была прежде скрытой, робкой и жадной лаской, превратилась в покорность инертной, лишенной способности к действию вещи, в некую безнадежную пассивность перед «неизбежной участью»; сама смерть здесь, где ей покоряются без сопротивления, потому что человек тут уже давно есть не что иное, как .«мертвая материя», даже она здесь утратила свой особый, единственный в своем роде характер трагедии; убийство здесь более не является ни последним, наивысшим, самым тесным объятием, ни даже последним, окончательным разрывом, оно представляет собой всего лишь одну из частей некоего привычного и проводимого по строго установленным правилам ритуала, немного тошнотворно-отвратительного и чуть гротескного, осуществляемого некими «господами в сюртуках, бледными, одутловатыми, в цилиндрах», чопорными, гладко выбритыми, изысканно-вежливыми, холодно-учтивыми, долго обменивающимися «вежливыми репликами о том, кому выполнять следующую часть задания», ритуала, в котором жертва пытается принять участие и делать все наилучшим образом до тех пор, пока она не умирает на глазах у этих господ от удара ножом, а они, склонившись над ним и «прильнув щекой к щеке», наблюдают за развязкой.
Великая прозорливость свойственная некоторым гениям, заставила Достоевского предвидеть, что весь русский народ будет захвачен всеобщим порывом к братству, а также предчувствовать, какая особенная судьба ожидает этот народ. Так и Кафка, бывший евреем и живший под нависавшей над его страной тенью немецкой нации, сумел предвосхитить близкую участь своего собственного народа и постичь, предугадать те черты, что станут характерными чертами гитлеровской Германии и приведут нацистов к замыслу единственного в своем роде эксперимента, мало того, не только к замыслу, но и к его осуществлению. Замысел этот заключался в выдаче звезд из желтого сатина после того, как из карточки на приобретение текстиля вырезались два талончика; в создании печей крематориев, над которыми красовались огромные рекламные щиты с указанием названия и адреса фирмы по производству сантехники, сконструировавшей эту модель; в построении газовых камер, где около двух тысяч обнаженных тел (одежда, как в романе «Процесс», была предварительно снята и «аккуратно сложена» в стороне) бились в конвульсиях, корчились под пристальными взглядами затянутых в хорошо сшитые мундиры, перетянутых кожаными ремнями господ, увешанных наградами, обутых в кованые сапоги, господ, что прибыли для осуществления надзора и наблюдали за процессом через небольшое застекленное окошечко, к которому они поочередно приближались в строгом соответствии с законами чинопочитания и обменивались любезностями.
Там, рядом с ними, за этой последней чертой, в краях, куда Кафка не последовал за ними, а, проявив сверхчеловеческую отвагу, сумел заглянуть прежде них, исчезают любые чувства, даже презрение и ненависть, там не остается ничего, кроме тупого, пустого оцепенения, полного и окончательного непонимания. Там, рядом с этими господами, невозможно остановиться и невозможно пытаться двигаться вперед. Тем, кто живет на планете людей, остается только повернуть назад.
Публикуется по изданию: Натали Саррот. Тропизмы. Эра подозрения. Москва, Полиформ-Талбурн, 2000.