К.В. Фараджев
Отчаяние и надежды Франца Кафки
ТВОРЧЕСТВО КАК ЛИЧНОСТНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ
Писатель мучительно переживал несоизмеримость своих требований с реальностью; в минуты одинокого отчаяния он называл брак высшим человеческим счастьем. Но сохранить надежду на абсолютную материнскую признанность он мог только в творчестве, в парадоксальной попытке стать самостоятельным во имя этого признания, «...сочинительство... суть мои маленькие попытки стать самостоятельным, попытки бегства... тем не менее мой долг или, вернее, смысл моей жизни состоит в том, чтобы... предотвратить всякую угрожающую им опасность... Брак таит в себе возможность такой опасности... Перед такой перспективой я могу колебаться, но конечный исход предопределен, я должен отказаться» (т. 3, с. 69). В этом отрывке есть одна характерная деталь: Кафка сначала говорит о творчестве как о «долге», но тут же поправляет себя, определяя творчество как смысл своей жизни, отказывая ему в непременной объективной ценности.
Кафка не мог обрести утешение в религии, не только потому, что иудаизм был для него слишком тесно связан с воспоминаниями о детском противостоянии отцу, обращение в другую веру не представлялось ему возможным. По словам Кафки, решающий фактор для развития религиозности — отношение к близким — был для него «убийственным» (т. 3, с. 56—58). Незыблемой была лишь уверенность в собственном творческом призвании.
При отсутствии творческого порыва Кафка чувствовал себя ни на что не годным. В бессоннице и опустошении совершается отказ от неисполнимых надежд, благодаря отказу сила этих надежд может трансформироваться в творческий импульс. Кафка дорожит именно этой пустотой как непременным условием творческого процесса.
Сладчайший соблазн страдания и отверженности переплетался с тягостными мучениями болезненного и одинокого человека. Одиночество располагает ко взгляду на себя со стороны, но всякая попытка отстраненности лишь подчеркивает эгоцентризм. Часто возникает соблазн созерцать незримую борьбу, ведомую собственным духом, но борьба эта прежде всего с собственной же раздвоенностью, «Он разделен надвое... у него два противника... он в кровь расшибает себе лоб о собственный лоб» (т. 3, с. 20—25).
Некоторые критики (Д. Затонский) акцентируют внимание на словах Кафки о том, что именно мелочи часто позволяют совершать какое-либо открытие, прозревать определенную закономерность. При этом, вероятно, не имеются в виду такие признания, когда Кафка говорит, что удивляли его «только мелочи, например, что самые красивые женщины непременно должны быть самыми дурными». Но метко подмеченная связь между мелочью и неким целым, действительно, может свидетельствовать о достоверности происходящего или об истинности некоторого предположения. «Эти блоки внутри. Один крючочек сдвинется с места где-то в самых тайниках, в первый момент и не заметишь этого, и вот уже весь аппарат пришел в движение» (т. 3, с. 412). Подобное мироощущение тоже связано с опытом одиночества. Обостренная восприимчивость зачастую не позволяет человеку получить интенсивный жизненный опыт, любое тление грозит выбить из колеи, заставляет отказаться от экспансии во внешний мир.
ДЕТЕРМИНИЗМ ТВОРЧЕСТВА
Дневники Кафки полны признаний, воспевающих одиночество. «В сущности, одиночество — моя единственная цель, мой самый большой соблазн... и несмотря на это — страх перед тем, что я так люблю» (т. 3, с. 148). В одном из писем он рассуждает, что восприятие одиночества как высокого долга и муки — «искусственная конструкция». Одиночество представляется ему «удовольствием и выгодой» (т. 3, с. 227). Даже если принять во внимание исповедальный пафос этого высказывания, адресованного Фелице, остается признание за одиночеством, а следовательно и за творчеством, одно с другим у Кафки неразрывно, обыкновенного личностного истока — удовольствия. Это не только наслаждение отказом, о котором мы говорили, это наполнение жизни смыслом, в конечном счете, надеждой, «...молчи и будь в одиночестве. Вселенная сама начнет напрашиваться на разоблачение...» (т. 3, с. 19). Одиночество привело Кафку к утверждению обусловленности творчества личностной необходимостью. Кафка раскрывал в творчестве строгую подчиненность душевному пространству творящего. «Я даже думаю, что и в состоянии поглощенности я тоже вовлечен в предел лишь этих узких границ, но тогда я этого не чувствую из-за увлеченности» (т. 3, с. 447). Вероятно, Кафка стал абсолютным детерминистом. «Все, что возможно, происходит: возможно лишь то, что происходит» (т. 3, с. 423), — таково жизненное кредо, выраженное в дневниках. Подобный фатализм особенно ярко воплощен в философии Шопенгауэра (хотя Кафка наиболее близким себе философом считал Кьеркегора с его бесконечной рефлексией, движимой невротическим чувством вины). «Что каждый есть, того он именно и хочет»3, — говорит Шопенгауэр, имея в виду глубинную душевную мотивацию, объективирующую в человеке предмирную Волю и неизбежно определяющую всю его судьбу.
В известной фразе Кафки о том, что он «охотится за конструкциями и видит их белесое переплетение», чувствуется всеобъемлющий детерминизм, черпающий истоки глубочайшим проникновением в закономерности душевной жизни. Некоторые философы предлагали толкование конструкций Кафки как вспомогательных средств для творческого процесса, своего рода увеличительных приборов «ночного видения». Отчасти это верно, но при этом может теряться чувство обусловленности творчества теми основаниями, которые сокрыты в самом человеке, о чем говорил Кафка, вместо этого утверждается или мистическая свобода скриптуального потока или воплощение в тексте глобального процесса становления бытия. Действительно, в противопоставлении выразительной и коммуникативной функции языка эта свобода существует, но она относительна. Конструкции Кафки вспомогательны лишь в том смысле, что любую вершину можно назвать и ступенью. Обнаружение этих конструкций являлось целью творческого процесса, но в свою очередь помогало организовывать разрозненные жизненные впечатления в единое целое, направлять творческий поток в соответствии с открывшейся закономерностью душевной жизни.
Подобный детерминизм являлся порождением пустоты, которую, впрочем, можно трактовать как отрешенность обреченного на одиночество. Пустота может способствовать возникновению творческого импульса, наслаждению отказом и душевному подъему. Вероятно, в этой пустоте действительно достигалась отстраненность, позволяющая наблюдать единство собственного состояния и собственной рефлексии.
Признание детерминизма в творчестве требовало мужества борьбы с надеждой, но часто приводило к подавленности и усилению страха смерти. Крайняя усталость от жизни видит в смерти избавление. Этим объясняется странное высказывание Кафки: «лучшее из написанного мною исходит из этой готовности помереть удовлетворенным» (т. 3, с. 451). Такая установка не противоречит страху смерти, но уравновешивает его страхом жизни. Полная отрешенность, даже устранение надежды на абсолютную и объективную ценность творчества, отчаяние неизбывного одиночества позволяли сосредоточиться на конструкциях — канвах душевной жизни, которые заполняются творчеством. При чтении Кафки возникает ощущение, что немыслимое и абсурдное действие тем не менее развивается с нерушимой последовательностью по невидимой глубинной канве. Трудно выносить такую степень опустошенности, когда страх смерти преодолевается страхом жизни. Несмотря на горькие слова Кафки, что он «навеки прикован к себе самому» (т. 3, с. 166, 201 и т.д.), он столь же часто отмечал, что «не очень способен выносить полнейшее одиночество...» (т. 3, с. 439).
В иронической притче «Отказ» Кафка представляет знакомство с девушкой на улице, при котором «стороны» обмениваются забавными доводами во взаимной ничтожности, дабы опровергнуть или, соответственно, наоборот, обосновать предложение о знакомстве. Это приводит к выводу, что оба правы, и, чтобы совсем уж «неопровержимо этого не осознать», Кафка завершает мысленную сцену словами «пойдем лучше по домам врозь» (т. 4, с. 95). Все это были попытки найти меру одиночеству и обобщению, установить благотворный компромисс отказа и надежды. Такое личностное творчество присуще любому человеку, а Кафка в своих произведениях раскрывал эти душевные процессы. Вероятно, всякое творчество можно рассматривать как явление душевной жизни, и всякое явление душевной жизни как творчество. Странная фраза встретилась однажды в письмах Кафки: «Я здесь не забуду Ф. и потому не женюсь» (т. 3, с. 425). Удивительно, что тут не имеется в виду какой-то иной вариант, Кафка говорил именно о женитьбе на Фелице. Но получается, что достаточно жить воспоминанием? Вероятно, воспоминание может превращаться в надежду, в яркий образ, позволяющий сохранять к нему стремление, реально не приближаясь.
ИРОНИЯ И ДУШЕВНАЯ ОПУСТОШЕННОСТЬ
Есть в творчестве Кафки один настойчивый образ, которому можно дать наименование «проситель». Часто сцены всевозможных прошений поданы в иронических тонах. В рассказе «Супружеская чета» попавший в трудное положение коммерсант, чтобы поправить свои дела, хочет посетить некоего могущественного человека — то ли директора той же фирмы, то ли просто сильного мира сего. Визит случается в самое неудачное время — директор уже в постели, к тому же он болен. Торопливые слова коммерсанта настолько его утомляют, что он... умирает. В комнату входит пожилая жена директора с нагретой у печи ночной рубашкой для мужа. Тогда выясняется, что директор всего лишь крепко уснул. Коммерсант спешит уйти, его провожает жена директора, которая была не просто туга на ухо, но «по-видимому, глуха». Проситель — это все-таки человек, отвергнутый или непонятый своей семьей — супружеская чета напоминает родителей Кафки. На этот счет сомнений не оставляет... ночная сорочка. В дневнике Кафки пару раз встречается признание, что его иногда «заставляет раздумывать», а проще говоря, немножко раздражает и даже пугает вид приготовленных на ночь сорочек родителей, Кафка перечисляет их, как причину для серьезных раздумий в одном ряду с трагическими воспоминаниями о Грильпарцере и Флобере (т. 3, с. 412). В ироническом рассказе «Верхом на ведре» человеку легче «улететь» на пустом ведре для угля, другими словами — замерзнуть, чем выпросить у торговца «совочек третьесортного угля». А в рассказе «Новые лампы» шахтер предлагает дирекции немного переоборудовать освещение в штольнях и, кажется, встречает отклик. Человек из администрации всячески его ободряет, откровенно делится своим беспокойством о не слишком-то подходящих условиях, в которых вынуждены трудиться горняки. В конце концов шахтера просят оставить свои заявки, обещают подумать и о других предохранительных новшествах. «Как только все будет готово, вы получите новые лампы. А своим там внизу скажи: пока мы не превратим ваши штольни в салоны, мы здесь не успокоимся, и если вы не начнете наконец погибать в лакированных башмаках, то не успокоимся вообще. Засим всех благ!» (т. 1, с. 260).
И в «Замке», и в «Процессе» главный герой зачастую принимает подобный облик просителя. Этим образом Кафка особенно дорожил, в его дневниках не особенно много тщательно прописанных художественных фрагментов, но и там проситель не обойден вниманием. «У нас служители должны уметь что-то большее, чем лизать марки, как раз этого они у нас не обязаны уметь, ибо это у нас делают автоматы... У вас странная форма головы. Какой покатый лоб... Чтобы быть откровенным, хочу сказать сразу: вы мне совсем не нравитесь... Вы согласны выполнять любую работу. Конечно согласен. Это не заслуга. Это лишь свидетельствует, как невысоко вы себя цените» (т. 1, с. 435). Даже в тех случаях, когда прошение выглядит вполне серьезно, сразу же ясно, что у просителя нет ни малейшего шанса на успех. Несколько раз это происходит с Карлом Росманом. Почему же такой образ просителя столь часто встречается у Кафки? В ироническом черновом наброске письма к директору канцелярии Кафка в шутку отмечает свою к нему сыновнюю любовь (т. 3, с. 357). Было ли это попыткой воскресить в воображении взаимоотношения с отцом и избавиться от напряженности в них благодаря творческому преображению? Или это апелляция уже к собственной совести? А может, своеобразное религиозное переживание, своего рода страшный суд? Выражение аутичности, нарушения коммуникации? Или же, наконец, отвращение к карьере, а, точнее, к обыденному, столь ненавистному Кафке среднему успеху; отвержение отца с его именно таким жизненным успехом, во имя абсолютного материнского признания и, в сущности говоря, бессмертия? В какой-то степени каждая из этих причин могла иметь место, ведь исток иронии — в противостоянии некоторой вовлеченности и потребности от этой вовлеченности избавиться. Нехватка жизненных впечатлений и одиночество способствуют развитию ироничности, требуют придать пустоте «оттенок веселости».
3 -