При поддержке:

Макс Брод

Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки

< назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 далее >
* Пер. А. П. Семенова-Тян-Шанского.

Хочу еще раз воскресить здесь облик моего друга: стройный, высокий, корпус слегка наклонен вперед, — глаза смелые, блестяще-серые, цвет лица смуглый, бобрик волос высокий и черный как смоль, — красивые зубы, приветливая и учтивая улыбка, когда прекрасное точеное лицо не омрачалось отсутствующе-печальным выражением, что по временам бывало; тем не менее он никогда не имел недовольного вида, чаще всего был очень сдержан; в редкие моменты (в основном в ранние годы, до болезни), в эти чудесные моменты по-юношески открытый, веселый, наивный, остроумный, с добродушной по сути и тут же корректируемой склонностью к небезобидным розыгрышам, к мистификациям, о которых чаще всего тотчас сожалел сам, — костюм темно-серый или темно-синий, без рисунка, однотонный, с элегантностью, не привлекающей внимания; одет был всегда тщательно и со вкусом, узкие руки — выразительны, но сдержанны в движениях. Никакого берета, никакой гривы волос, вообще никаких внешних признаков поэта; а также никакой карбонарской шляпы, никакого шейного платка а ля Байрон, которые теперь вдруг приписывает ему один «мемуарист». Простой и при этом изящный как принц — таким он предстает предо мной. Замыкающийся в себе и при этом бесконечно добрый. Он, в своих произведениях постоянно упрекавший самого себя в отсутствии любви, считавший, что пламя его любви горит слишком слабо (согласно его собственным высоким требованиям), — в действительности был крайне заботлив по отношению к друзьям и ближним. Я часто вспоминаю, с каким вниманием он старался сделать приятное одной старой служанке своей семьи, некой фройляйн Вернер, о которой никто больше по-настоящему не заботился, — например, неожиданно сводить ее в театр.

И будучи слабым и больным, он все-таки снова и снова побуждал другого помогать ближним. В «Письмах 1902-1924» можно найти много примеров этого. Эгоцентризм в любом виде был ему отвратителен. Покуда ему хватало сил, он стремился, благородно считая это само собой разумеющимся, сопереживать другим людям, деликатно делать им добро, направлять на верный путь или же доставлять радость. Его подруга Дора Димант рассказывала мне, как однажды во время совместной прогулки по городскому парку Штеглица пoд Берлином они увидели плачущую девочку*. Она плакала из-за того, что потеряла куклу. Кафка стал утешать ребенка, но она не хотела утешиться. «Но ведь твоя кукла вовсе не потерялась, — вдруг сказал поэт, — она просто уехала, я ее только что видел и разговаривал с нею. Она мне твердо обещала прислать тебе письмо. Завтра в это время будь здесь, я тебе принесу его». Тут малышка перестала плакать — и на следующий день Кафка действительно принес письмо, в котором кукла рассказывала о своих дорожных приключениях. С этого началась настоящая кукольная переписка, продолжавшаяся несколько недель и закончившаяся только тогда, когда больному поэту пришлось изменить свое место жительства, отправившись в последнюю поездку: Прага — Вена — Кирлгинг. Под конец он не забыл среди всей суматохи столь печального для него переезда послать ребенку куклу представив ее как старую, потерявшуюся, которая просто от всего пережитого в дальних странах несколько изменила свой облик. — Эта атмосфера добра и озорной изобретательности — не напоминает ли она слегка атмосферу «Сокровища рейнского друга» Гебеля, книги, которую наряду с «Вандсбекским вестником» Клаудиуса и «Кротким законом» Штифтера особенно любил Кафка? Здесь, в этом мягком звездном свете, а не среди потрясающих кошмаров какого-нибудь Эдгара Аллана По он чувствовал себя дома; в этом направлении он двигался и желал двигаться. Останься он жив, мы, вероятно, стали бы свидетелями совершенно неожиданных поворотов его безудержной фантазии. Возможно, он совсем перестал бы писать, а вся его творчская страсть вылилась бы в свитую жизнь в духе, например, Швейцера, великого врача-избавителя. О таком пути говорит многое, что и слышал из его уст. Но что толку раздумывать об этих тайнах, о сохранении которых он так усердно заботился всю свою неброскую жизнь. — Из того, что рассказывают о нем, наиболее характерным по сравнению со многим другим кажется мне такой факт: когда издавали книгу в память о нем, одного из его одноклассников, видного в то время деятели, попросили поделиться воспоминаниями. Видный деятель, восемь лет сидевший с ним в гимназии за одной партой, был достаточно честен, чтобы ответить: все, что он мог бы вспомнить, — что за все греми о Франце Кафке сказать было совершенно нечего и что никакого внимания он не привлекал. Что в глазах людей — ничто, в глазах Бога может значить очень многое, и наоборот: что в глазах людей раздувается во все более трудно обозримую громаду — как посмертная слава Кафки и недоразумении, непременные спутники такой всемирной славы, — в глазах Бога может ничего не значить. Если мы подойдем к творчеству Кафки со смирением в сердце, мы по крайней мере вправе надеяться, что подготовим в самих себе приют хоть для немногих частиц той истины и чистоты, к которой влекло его. * Эту историю я передаю здесь так, как рассказала мне ее Дора Димант. Марта Роберт изложила этот анекдот с немного иным финалом, но дух его тот же.

Во время наших совместных путешествий каждый из нас вел дневник. Поскольку мы обращали внимание не только на пейзажи и дорожных знакомых, но с неисчерпаемым интересом наблюдали и друг за другом, в моих (неопубликованных)дневниках кое-что записано о Кафке, и прежде всего — его высказывания. Взаимные наблюдения часто имеют шуточный характер. Ниже я привожу лишь несколько образцов, публикуемых впервые; это не более чем примеры, и общий дух моих заметок они отражают, конечно, не в полной мере.

От путешествия 1911года (Цюрих, Лугано, Милан, Париж) остались объемные тетради с записями. Дневники Кафки об этом путешествии опубликованы. Из одной заметки на первой странице моего дневника следует, что в голове Кафки возник план написать совместный роман о нашей дружеской поездке. Запись звучит так: «Предложение Кафки о совместной дорожной работе. Объяснено неясно (им). Одновременное описание путешествия, где описывается отношение другого к разным вещам». Вскоре после этого значится: «Кафка: неужели ни одному патриоту еще не пришла в голову мысль подсчитать площадь Швейцарии, включив в нее наряду с равнинами и поверхность гор. Наверно, она получилась бы больше Германии». Дальше: «В целом из купальни (на Цюрихском озере) я выхожу с чувством неприятной зябкости; но чужие купальни, как говорит Кафка, относятся к заведениям, преимущества которых постигаешь лишь при долгом использовании». Ввиду обилия путешественников-англичан я отмечаю: «Разговор о пиквикцах». — Во Флюэлене: «Кафка покупает драгоценный камень за сорок сантимов». — Кафка: Из-за слишком усердных записей многие заметки пропадают. Это значит закрывать глаза. Приходится снова и снова начинать осмотр сначала. — Но если сознавать это, возможно, ведение записей станет наносить не такой большой вред». — «Возврат к мастерству первобытных людей. Мы строим себе на каменистом побережье прекрасные гладкие сиденья, из гладких камней, с упорами из больших камней для спины и рук. Потом мы сидим под кустами в скалах, поставив ноги в воду, сросшись с пейзажем. — Проезжающие мимо показывают нас друг другу как итальянских буршей». — «Среди своих страданий Кафка упоминает и такое: „А моя внешность! Я вхожу в зрелый возраст. До сорока лет я буду выглядеть мальчишкой, чтобы потом вдруг сделаться высохшим старцем“». — По поводу прогулки на Лаго Маджоре, за которой должны были последовать другие, сказано: «Отвергнуто, потому что два точно описанных (в дневнике) отеля с их вечерним шиком значат больше, чем двадцать увиденных мимоходом». О растительности вблизи этого озера: «Здесь можно строить такие высокие виллы, раз деревья столь огромны. Кафка: у нас такие есть лишь в самой глубине лесов. Конечно, здесь растут и гигантские персики». — «Стреза. Вид нам так близок, потому что оба дни в Стрезе мы не видели ничего, кроме своей гостиницы и этой дороги к купальне». — Через двенадцать лет он еще вспоминает об этих днях, мечтая о «часе близости» со мной (так сказано в письме ко мне из Штеглица за октябрь 1923 года), «часе, какого у нас, как мне порой кажется, со времен верхнеитальянских озер больше не было». Тоска по «солнцу Лугано» прорывается и в другом его письме ко мне, уже на последней стадии его разрушаемой болезнью жизни. В 1911 году все было иначе, было обилие радости, открытость миру, розыгрыши. Из Парижа в 1911 г. мой дневник сообщает: «Кафка говорит: «Теперь быстро. Не распаковывать вещи. Мы здесь всего на пять часов. Только чуть-чуть умыть лицо». Я так и делаю, жду, поднимаюсь — он трет себя мылом и тряпочкой, вытащил из чемодана всевозможные роскошества и не намерен трогаться с места, пока снова не приведет все в порядок. Я чемодан не открывал». — В кафе Риш (Париж) разговор с двумя говорящими по-немецки незнакомцами о парижских девушках. Изображая свой опыт в лучшем виде, рекомендуя то и это, н вдруг пугаюсь, что меня примут за агента определенного заведения, за сутенера. Оба чужака расхваливают другие варианты. Теперь мы начинаем подозревать в них сутенеров. Мы переглядываемся и довольно внезапно удаляемся. Франц признается мне, что непременно подумал бы, что это сутенеры, если бы прежде не принял за сутенера меня. — «Разносчики газет, столь активные при выпуске прессы в свет, все еще ползут по улицам с нераспроданными экземплярами, словно увянув. Мы видели, как один старый разносчик стон спал в нише на углу улицы, держа в руках газету для продажи. Мы хотели дать ему денег, но не рискнули его будить. -Другой прохожий разбудил его пинком, дал ему пять сантимов за газету, и оба очень громко засмеялись». — К нашей поездке в Веймар летом 1912 г. относится (наряду со многими другими) следующие заметки: «Разговор о Грильпарцере. Богемско-саксонская Швейцария, которую я обычно несколько презирал, после похвал Кафки производит на меня хорошее впечатление». — Позже записи, сделанные в Дрездене, Лейпциге, Томаскирхе. Формулировка «Памятник Баху не искали и не нашли», мне кажется, возникла под влиянием Франца. — Равно как и следующая — о доме Гете в Веймаре, потому что Кафка всегда педантично обращал внимание на свет и воздух в кабинете и спальне: «Гостиные красивы. Но комната для письма темная (правда, тогда деревья были ниже), а спальня удручающе душная и тесная». — О легкой влюбленности Кафки в красивую дочь смотрителя дома Гете я рассказал в своей «Биографии». Кое-что об этом сообщает и дневник Кафки. В моем дневнике с некоторой досадой записано: «Кафка с семьей коменданта отправляется на экскурсию в Тифурт. Вечером с Кафкой, у которого есть много чего рассказать». — На следующий день — дом Шиллера: «„Из него таким-то образом сделали музей. Такие-то рукописи и комнаты. И два кольца Шиллера“, — говорит экскурсовод, словно извиняясь (мягко) за то, что с этими вещами так носятся». — За этим следует еще много посещений дома Гете; мы провели весь наш отпуск в одном Веймаре, правда, Кафка еще несколько дней был один на Гарце (его отпуск был немного длиннее моего). «Разговор с мальчиком, который о Гете знал только две вещи: 1) Рюбецаль и торговец стеклом, 2) полз к Дионису-тирану». — «Кафка восхищается здесь всеми, в том числе их манерой говорить и думать. Возможно, я недостаточно спокоен». Я привожу здесь это замечание, чтобы показать, сколь сильная воспитательная аура исходила от Кафки, даже если он не поучал напрямую.