Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».
«Врата выбирают входящего. Не человек».
Глава первая.
ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС
Кафка и подумать не мог, что читатель использует его — скажем так — творческий прием против него же, в результате чего писатель окажется в Зазеркалье своих произведений. Случается так, что при безысходных поисках опоры в прозе Кафки читатель, часто — следом за критиком, выворачивает ее наизнанку на манер резиновой перчатки, и все старания и страдания писателя пропадают втуне: инерция жизни заново прячущей его открытия.
Писать следует только о несвободе, ведь и отменное здоровье не требует стольких забот, как болезнь — эту убежденность Кафка поверил своему творчеству, которое предназначал некоему гипотетическому читателю, настолько похожему на него самого, что и через три четверти века после его смерти не воспиталось это поколение читателей, хотя действительность репрессиями и концлагерями, атомной энергией и кибернетическими драконами по-своему иллюстрирует его понапрасну прочитанные страницы. Его формулировки не становятся формулами. Его законы не составляют Закона. Его последователи бесплодны.
Элиас Канетти, писатель, в отличие от Франца Кафки, увенчанный Нобелевской премией и преследующей его посмертно на своих страницах, написал в 1975 году: «Из всего безграничного у него осталось одно-единственное: терпение. А все новое должно порождаться нетерпением».
Правда, имени Кафки при этом Канетти не упоминает, но написано это словно для посредственного сборника афоризмов и настолько неверно, что возникает подозрение: а того ли Франца Кафку читал Элиас Канетти? И о том ли «Другом процессе» писал он? Внимательно собирает он мозаику из писем Кафки к Филиции Бауэр — зернышко к зернышку, число к числу. Спасибо, хотя компьютер справился бы с этим не хуже. Возбужденный этой многостраничной книгой, Канетти нетерпеливо рвется к ее концу, повторяясь вслед за героем, а что может быть естественнее — один писатель разговаривает с другим. Но нет, следует поскорее явить миру открытие: «другой процесс» — прародитель «Процесса». Одной полуправдой больше, одной правдой меньше. Да не будем мы столь наивны, как:
обвинитель: Сосуд наполовину пуст.
защитник: Нет, сосуд наполовину полон.
Глава вторая
ФЕМА
Некоторые исследователи (в частности — Клаус Вагенбах) с восторгом повествуют о гордом и достойном поведении в эпизоде 1896-1699, когда по окончании заседания общества «Досуг коллег по Старгородской гимназии» все, стоя, запели «Стражу на Рейне», а он и Гуго Бергман остались сидеть. И, по всей видимости, не так это было просто — в столь юном возрасте (15 лет!) противостоять стадному инстинкту соучеников, открыто выступить против, мало того — быть выставленным с собрания (уж не с помощью ли применения физической силы?).
Всегда глубоко переживавший в душе абсолютно все события жизни, юноша при той ситуации, в той среде и при «арийской» системе образования не мог, конечно, не вспомнить о «ФЕМЕ» — тайном судилище средневековой Германии, приговаривающем неугодных к смерти и тайно же их казнящем.
Думаю, одного этого воспоминания Кафке вполне хватило бы для замысла романа «Процесс». Оставалось наполнить его юридическими авуарами, реалиями чиновничьей жизни — служебной и приватной, загадками притчи и поистине гениальной идеей мафиозной организации общества и государства.
Вряд ли, прежде чем выстраивать с 1931 года структуру американского «Синдиката Преступников» («Коза Ностра»), хотя бы один из организовывавших его вычитал эту идею из напечатанного в 1925 году в Германии романа «Процесс». Но тотальная сеть всеохватывающего страха в считанные годы, словно по сценарию романа, накрыла страну и затем — за несколько десятилетий — множество стран мира. Тоталитарные государства (Германия, Советский Союз) легализовали ФЕМУ и с еще большим успехом запустили в обиход процесс «Процессов».
По какому-то недосмотру, на самом излете развенчания культа личности в 1965 году, неизвестным, но явно скромным тиражом выпустили у нас черный томик избранных произведений Франца Кафки, включивший и роман «Процесс». Я предполагаю, что и издан-то он был по недосмотру какого-то ленивого, не приверженному курсу развенчания культа цензора, вычитавшего благостную картину «ареста» в первой главе и решившего: «А! Пусть его. Мы про такие чекистские нежности и не слыхивали». Четверть столетий еще орудовала ФЕМА КГБ с тем, чтобы, якобы, растаяв с перестройкой, передать свои прерогативы мафии классического капиталистического общества на просторах Восточной Европы.
Строгая иерархия и дисциплина, вертикальная и горизонтальная, пронизавшая общество неукоснительная последовательность и жестокость.
Закон всеобщего молчания «омерта» — новая, еще не вошедшая в учебники форма государственного устройства, получила гениального угадчика, Франца Кафку. И в этом плане нельзя отделаться от мысли, что поэтов читать полезно, они задолго до видимого проявления, как обитатели темных морских глубин — землетрясение, предугадывают общественные катаклизмы. Попробуем сделать краткий конспект выстроенной автором мафиозной организации. Кто же эти люди? О чем они говорят? Из какого они ведомства? Ведь К. живет в правовом государстве, всюду царит мир, все законы незыблемы, кто же смеет нападать на него в его собственном жилище?
«Вывожу я это из того, что меня в чем-то обвиняют, но ни малейшей вины я за собой не чувствую. Но и это не имеет значения, главный вопрос — кто меня обвиняет? Какое ведомство ведет дело? Вы чиновники? Но на вас нет формы...»
«Все мы никакого касательства к вашему делу не имеем. Больше того, мы о нем почти ничего не знаем. Мы могли бы носить самую настоящую форму, и ваше дело от этого ничуть не ухудшилось бы. Я даже не могу вам сказать, что вы в чем-то обвиняетесь, вернее, мне об этом ничего не известно. Да, вы арестованы, это верно, но больше я ничего не знаю. Может быть, вам стража что-нибудь наболтала, но все это пустая болтовня. И хотя я не отвечаю на ваши вопросы, но могу вам посоветовать одно: поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет. Думайте лучше, как вам быть. И не кричите так о своей невиновности, это нарушает то, в общем, неплохое впечатление, которое вы производите. Вообще вам надо быть сдержаннее в разговорах. Все, что вы тут наговорили, и без того ясно из вашего поведения, даже если бы вы произнесли только два слова, а кроме того, все это вам на пользу не идет. Да, конечно, вы арестованы, но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще это не должно вам помешать вести обычную жизнь».
«Нет сомнения, что за всем судопроизводством... стоит огромная организация. Организация эта имеет в своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и следователей... но в нее также входят судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным, неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других помощников, а, может быть, даже и палачей...»
«Висит весь расплющенный, руки врозь, пальцы растопырены, кривые ножки кренделем, а кругом все кровью забрызгано».
«Может быть, все мы тут не такие уж злые, может, мы охотно помогли бы каждому, но ведь мы в суде. И нас легко принять за злых людей, которые никому не желают помогать».
«Дело в том, что все судопроизводство является тайной не только для общественности, но и для самого обвиняемого. Разумеется, только в тех пределах, в каких это возможно. Но возможности тут неограниченные».
«Ведь и обвиняемый не имеет доступа к судебным материалам, а делать выводы об этих материалах на основании допросов весьма затруднительно, особенно для самого обвиняемого, который к тому растерян и обеспокоен всякими другими отвлекающими его неприятностями».
«Против этого, конечно, обороняться трудно, ведь то, что сказано с глазу на глаз, так и остается сказанным с глазу на глаз, и открыто обсуждаться не может...»
«Суд — этот грандиозный организм — всегда находится, так сказать, в неустойчивом равновесии, и, если ты на своем месте самовольно что-то нарушишь, ты можешь у себя же выбить из-под ног почву и свалиться в пропасть, а грандиозный организм сам восстановит это небольшое нарушение за счет чего-то другого — ведь все связано между собой — и остается неизменным, если только не станет, что вполне вероятно, еще замкнутее, еще бдительнее и грознее.
«Если бы я всех этих судей написал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этими холстами, вы бы достигли больше успеха, чем защищаясь перед настоящим судом».
«Значит, нет ни одного оправдания... Значит, и со стороны этот суд бесполезен. Один палач вполне мог бы его заменить.
Быть связанным с Законом хотя бы тем, что стоишь на страже у врат, неизмеримо важнее, чем жить на свете свободным» (пер. Райт-Ковалевой).
Умри — лучше не скажешь! А ведь можно было выписать из романа еще на несколько страниц конкретику рецептов и приемов осуществления власти мафии, Кафка и тут проявил недюжинную изобретательность и прозорливость. Так что не удивительно, что некоторые реплики из американских гангстерстерских фильмов словно скалькированы с романа. Возьмите хотя бы: «Мы — люди не злые, но...»
Думаю, явившийся из южной Италии(!) в банк приезжий и сыгравший неприметную, но важную роль на крестном пути Йозефа К., нисколько бы не удивил свидетеля гангстерских сюжетов. Глава же «Экзекутор» в несколько юмористическом тоне напоминают читателю о строгой дисциплине кланового поведения. Словно писатель выбрал ее из сценарных разработок будущих.
Похоже, что мысль о феме — мафии не отпускала Кафку. Крошечный — всего две страницы — набросок «К вопросу о законах» начинается так: «Очнитесь! Объективные, природные законы, как невидимый кислород в атмосфере, побуждают существование общества, они превыше и пронзительнее различных распоряжений и установлений». На этом лезвии ножа мы и живем. Один писатель некогда сформулировал это следующим образом: «Единственный зримый, бесспорный закон, подчиняться которому мы обязаны, — это аристократия, и ради этого единственного закона мы должны утратить самих себя?» (пер. В. Станевич)
Все-таки «величайший эксперт в вопросах власти» озабочен скорее не властью, как таковой, а нашими к ней отношением, позицией и особенно смирением и пассивностью в лачуге рядом с жерлом огнедышащий Этны.
Можно подумать, что коммунисты Чехии после захвата власти в качестве руководства к действию восприняли не только указания Ленина-Сталина, но и профетическое ясновидение Кафки, — сцены, которые Милош Форман описывал в своем «Круговороте», можно почти без обработки вставить в незаконченный роман «Процесс».
Глава третья
И О ТОМ. ЧТО ЗА ЗАНАВЕСОМ
Итак, Кафку преследовала мысль о власти «неформальной». По-видимому, и юридическое образование, и общественно-революционные течения того времени, и присущая молодости тяга к справедливости, и некоторое, пусть не близкое, знакомство с условиями труда на фабриках и в артелях, да и сама атмосфера перелома веков и государственных устройств приводили писателя в 1909-1912 г.г. на собрания, сборища, и митинги анархистов и социалистов. Он неизменно жертвовал на них по пять крон, пару раз вступился за арестованных знакомых после разгона демонстраций, с видимым спокойствием выручая их из полицейского участка, водил знакомство с Рудольфом Илловы еще несколько лет после того, как юного социалиста вынудили покинуть гимназию, и Франц Кафка — опять единственный! — весь день провел в ней с красной гвоздикой в петлице, читал Герцена, Кропоткина и Бакунина, общался с компанией членов чешского «Клуба молодых». Но там его кличка была «Клидас» («молчун» — по-чешски), потому что он всегда присутствовал молча и только слушал. Всегда — особняком, всегда — чуть в стороне. Кто он? Индивидуалист, тяготящийся своим одиночеством?