Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».
А ведь ничего бы не стоило, даже по свежим следам, живописать легенду — что-то умолчать, что-то подправить, на чем-то сделать акцент... Макс Брод и Клаус Вагенбах, может быть, излишне преданно, старательно-объективно и — не вживе! — уложили Франца Кафку на прокрустово ложе своих книг. Собрать воспоминания и сведения о писателе воедино и евангелически-пристально уже давно пора, и будем надеяться, что эта работа ведется каким-нибудь кафковедом и кафкофилом.
Возвращаясь к «Процессу», я вынужден сделать еще один неожиданный вывод: Макс Брод невольно лоббировал Набокову.
А. Битов («Звезда» №1 -1996) буквально огорошил весь читательский мир известием: «...с отрубленной (курсив мой) головой Цинциннат обретает своих». Что? Где он вычитал это? Уж маленькой ли фразы: «Все было кончено»? Стоило ли внимательно просматривать предыдущие сто десять страниц, чтобы в конце концов вычитать этакое?! Ну да Бог с ним, с Enfant terrible советской литературой! Боже! Как они читали! Х.Л. Борхес тоже обнаруживает в «Процессе» отрубленную голову Йозефа К. (!?)
Один к одному — ситуация с Максом Бродом, Складывая воедино главы «Процесса» (это — в приложение, этот кусочек — к этому, этот — чик-чик!), ссылаясь на достопамятные высказывания незабвенного друга и на им самим выпестованный в «Биографии» образ писателя, он выдал читателю законченную книгу незаконченного романа (правда, оговорясь, что предпочтительным было бы издать сфотографированное наследие). Думаю, не мешало бы, хотя бы маленько, петитом, пристроить его в соавторы. Потому что, вытянув все душевные и творческие пульсации друга в линейную биографию. Макс Брод не иначе действовал и при разборе наследия Кафки. И когда обнаруживаешь в приложении к роману главу («Дом»?!), то, читая ее, понимаешь, что нам преподносят Кафку, как Христа, — с желчью и уксусом, тогда как он уже давным-давно воспарил, прокладывая путь набоковскому Цинциннату 1934 года.
Никто не станет отрицать, что талант Набокова был равен его самовлюбленности. Ревность к гениям отражалась и на писателях его поколения, добрым словом он одарил(?!) — случай едва ли не единственный — Сашу Соколова, а уж о литературных истоках своего творчества его не заставили бы говорить и под пытками. Тем не менее роман «Процесс» издан в 1925 году в Германии, под боком Набокова (простите за невольный каламбур). Мы знаем, что Набоковым «Процесс» был прочитан. Но, мне кажется, даже не стоит задаваться вопросом: когда Кафка, в числе прочих своих открытий (собственно, все его творчество из открытий и состоит), подкинул классику-новатору экзистенциальную метафору для «Приглашения на казнь». Чтобы не быть голословным, я приведу здесь не публиковавшуюся в Советском Союзе и России главу из приложения к роману
«Не связывая с этим вначале вполне определенного плана, К. при каждом удобном случае старался разузнать о местопребывании учреждения, откуда испоследовало первое извещение о его деле. Это он выяснил без затруднений: Титорелли, так же как и Вольфорт, услышав его вопрос, тут же назвал точный адрес того дома. Позднее Титорелли со снисходительной усмешкой сообщил, что он, предпочитая секретность, не согласится выдать ему на рассмотрение имеющиеся планы; по имеющимся у него сведениям, как раз это учреждение не имеет ни малейшего значения, — провозглашает только то, что ему поручено, и является лишь крайней инстанцией самой главной прокуратуры, которая, конечно, недоступна для ответчиков. Таким образом, если от прокуратуры хотят чего-нибудь добиться, — естественно, желаний имеется всегда очень много, но высказывать их неблагоразумно, — тогда необходимо, конечно, обращаться в вышеупомянутое подчиненное учреждение, непосредственно же в прокуратуру самому не проникнуть, — при существующем положении бессильно любое желание.
К. знал уже повадки художника, поэтому он не возразил и не стал даже уточнять, а лишь кивнул и принял сказанное к сведению. Опять ему показалось, как не раз уже в последнее время, что Титорелли приезжает помучить его, — с избытком заменив адвоката. Разница состояла только в том, что К. таким образом не был оставлен Титорелли на произвол судьбы, и от него при желании можно было без церемоний избавиться; кроме того, Титорелли был исключительно болтлив и прилипчив, хотя теперь и меньше, чем ранее; и в конце концов К., весьма вероятно, в свою очередь тоже может мучить Титорелли.
Участие же его в деле К. было таково: Титорелли нередко говорил о том доме с таким видом, как будто о чем-то умалчивал, будто он вошел в сношения с тем учреждением, но они не настолько успешны, чтобы можно было, не рискуя, объявить о них. Затем Титорелли попытался растолковать ему свои приблизительные сведения, но внезапно отвлекал К. посторонний темой и долго не говорил больше о главном. К. радовался и таким мизерным результатам, так как полагал, что уже понимает этих людей из судебных кругов гораздо лучше, теперь он уже смог бы иметь с ними дело, почти самостоятельно вращаясь в их среде, получая, по крайней мере, на мгновение возможность лучшей перспективы, которая вероятна для них на первом этапе суда, доступном им. Что же делать, если он вынужден будет лишиться своего положения здесь, в самой нижней инстанции? Даже в таком случае была еще возможность спасения; он только должен проникнуть в среду этих людей, которые, по своей подлости или по другим причинам, не в состоянии помочь ему в процессе; зато, если он все достаточно хорошо продумает и скрытно исполнит, вовсе не исключено, что они могут сослужить ему службу тем или иным способом, не исключая Титорелли, который стал для него теперь близким знакомым и благодетелем.
Такие или подобные им надежды посещали К. не каждый день, и в общем он все еще отличался осторожностью и остерегался недосмотреть или пропустить какую-нибудь «закавыку», но иногда — чаше всего в состоянии совершеннейшего изнеможения по вечерам после работы — находил утешение в самом незначительном и все-таки многозначительном происшествии дня. Обычно он тогда лежал на канапе в своем кабинете — он не мог более оставить его, не отдохнув часок на канапе, — и мысленно связывал наблюдения — одно с другим. Он не ограничивался...
....с видом крайнего тупоумия уткнувшимися подбородками в грудь, с напряженным в гримасе ртом и остекленевшим взглядом, преисполненным глубокомыслия. Следом всегда подступали сплоченной группой квартиранты фрау Грубах, они становились вместе — голова к голове, олицетворением античного хора. Среди них было много незнакомцев, так как К. давным-давно не интересовался нисколько делами пансиона. Правда, подобное обилие незнакомых в вызываемой им к жизни группе доставляло ему неприятное чувство, но он вынужден был не раз это делать, разыскивая в ней фройляйн Бюстнер. Вот он окидывает взглядом группу, и навстречу ему неожиданно блеснет пара абсолютно незнакомых глаз, привлекая к себе его внимание. В таком случае он не находил фройляйн Бюстнер, но когда затем, чтобы избежать случайной ошибки, делал следующую попытку, то находил ее прямо в центре группы: бедняжка расположилась между двумя господами, поддерживающими ее. Это вызывало в нем впечатление некоторой незавершенности, особенно потому, что зрелище не было абсолютно новым, а пробудило четкое воспоминание о фотографии на пляже, которую он однажды видел в комнате фройляйн Бюстнер. Тем не менее зрелище этой группы уводило его прочь, и хотя он не раз еще к ней возвращался, тут же переходил к долгому вышагиванию вдоль и попрек здания суда. Он всегда прекрасно ориентировался в любом месте; затерянные переходы, которые он не мог никогда видеть, казались ему знакомыми, будто издавна находились в его жилище; подробности снова и снова с болезненной четкостью теснились в его мозгу. Вот, например, иностранец прогуливается по вестибюлю; одет он был, как матадор, с тонкой талией — в очень короткой, в обтяжку, куртке, отделанной дешевыми желтоватыми кружевами, и этот человек, ни на минуту не прекращая своего шагания, предоставлял удивленному К. возможность беспрепятственно разглядывать себя. Пригнувшись, К. подкрался к нему и поразил его напряженным пристальным взглядом. К. запомнил все узоры кружев, все изъяны бахромы, каждую складку куртки и все-таки не мог оторвать глаз. Или, скорее, он уже давным-давно насмотрелся досыта, или, что еще вернее, — никоим образом не хотел рассматривать, но зрелище не отпускало его. «Что за маскарады преподносит заграница!» — думал он и прилипал взглядом еще сильнее. И продолжал присматриваться к этому человеку, пока случайно не поворачивался на канапе и не утыкался носом в кожу обивки.
(отсюда зачеркнуто)
Так лежал он долго и успокаивался по-настоящему только теперь.
Правда, сейчас он тоже размышлял, но — в темноте и спокойствии. Охотнее всего он думал о Титорелли. Титорелли восседал на кресле, и К. становился перед ним на колени, гладил ему руки и улещал разными способами; Титорелли знал, чего добивался К., но притворялся, будто не знает этого, и поэтому немного мучил его. Но К. знал со своей стороны, что в конце концов он всего добьется, потому что Титорелли был очень легкомысленным, быстро сдающимся человеком без особого чувства долга, и непонятно, что же связывало суд с подобной личностью. К. понимал: именно здесь, скорее чем где-либо, возможна трещина. Он не позволял смутить себя бесстыжей усмешкой Титорелли, которую тот, закинув голову, направлял в пространство; он настаивал на своей просьбе и добирался до щек Титорелли, поглаживая их. И не слишком старался, был несколько небрежен, с наслаждением оттягивал дело — в результате он был уверен. Как примитивна была коварная хитрость суда!..»
Перечитаем еще раз окончание этой главы, затем — последнюю главу романа Набокова «Приглашение на казнь» и подумаем. Возможно, что, если бы основной текст романа «Процесс» вместо четырехстраничной главы последней «Конец» заканчивался главой «Дом», из этого можно сделать два вывода: косвенный и главный.
Косвенный заключается в том, что Набокову пришлось бы искать другую концовку для своего романа. Вот как сейчас она выглядит:
«Все расползалось. Все падало. Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позлащенного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».
Мало того, щепетильный писатель, дабы не быть упрекнутым борзой критикой, отложил бы с тяжким вздохом столь заманчивую фабулу, и мы получили бы, возможно, еще более прекрасный роман Набокова. Вот что наделал Макс Брод, затянув роман «Процесс» в корсет гипсового реализма.
Главный же вывод читателя при «неканонической» концовке романа «Процесс» только подтвердил бы впечатление от неустановленного же финала романа «Америка»: экзистенциалии, даже будучи оборваны, неограничиваемы.
Скорее всего Кафка сознательно не отграничивал романы концовками. Как и все почти люди, он отстранял до поры до времени мысль о конечности экзистенциалии. Этот психологический прием не только расширял — хотя бы и по видимости — границы бытия, но и казалось, давал бесконечную возможность пресуществления чувственного и духовного. а Франц Кафка своей рассудительностью так длил мгновения своей мысли, словно Зенон Элейский толковал ему свои апории. Все вышесказанное о главе « Das Haus» требует в конце — концов русского эквивалента названия (по словарю). а) В тексте упоминается суд — значит, правомерно было бы перевести — здание, строение. б) Род, династия — исключено. в) Зато палата, парламент могут дать — судебная палата. г) Театр, ресторан, отель, фирма, торговый дом, магазин — решительное «нет». д) Дом, домашний очаг, панцирь, домик (улитки) — вот это уже ближе. Хотя «театр» напоминает нам о «Летнем театре из Оклахомы», приютившем Карла Россмана в романе «Америка». Он — тоже убежище. Так тому и быть, остановимся на названии главы — «Убежище«. Я думаю, писатель был бы доволен. Ведь и Милена Есенска-Поллак, предпоследняя его возлюбленная, писала: «У него совсем не было убежища», вот почету финал романа «Процесс» с главой «Убежище» был бы для него знаком милосердия.