Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага вторая. Процесс над «Процессом».
Но в отринутой Максом Бродом главе «Убежище» К. все-таки воспарил. Пусть не молитвой, пусть неизвестно и непонятно как. Что пути Господни неисповедимы и с этим Кафка соглашался. Мало того, возможно, на стадии этого романа, если судить по данному отрывку, писатель полагал, что эти пути неисповедимы и для Господа.
Глава седьмая
РЕАЛИИ НА АЛТАРЕ РОМАНА
Мы знаем, что на краю света есть Лапландия. Одной стороной она помыкает к суше, другой обращена к морю. Это страна пограничная, суровая, бедственная, по видимости несчастная, продуваемая всеми ветрами, как проходная комната Франца Кафки с круглосуточно открытым окном днем ли, ночью ли. Он живет в ней, как Йозеф К. в пансионате фрау Грубах, рядом с совершенно чужими людьми, мужчинами и женщинами, женщинами по преимуществу. Казалось бы, крупный чиновник, прокурист банка, мог бы себе позволить более спокойное и удобное жилье, но для этого писателю не хватало опыта собственной отдельной квартиры, да и более простым образом не проявить чуждости близкого окружения.
Вообще все средства выражения писателем даже очень важных вещей чрезвычайно просты. В этом его талант достиг высот значительных. Тем самым он вынуждает читателя к внимательному чтению, к анализу, а так как у читателя всегда под рукой собственный опыт и к самоанализу, но действует здесь не простое сравнение жизненных реалий, а то, что мы привычно называем озарением детства. Все связано со всем, и, зная это, можно избежать мучительных сомнений по поводу виновности и невиновности.
Макс Брод родственные отношения Йозефа К. вынес за рамки романа в Приложение. И размешенные им в Приложении эпизоды, как последние языки пламени, бросают отблески на картину опустошения после пожара. Тщета усилий жизни, военно-семейных отношений (о деньгах отдельно), бег с препятствиями на марафонской дистанции карьеры, сексуальные домогательства и разочарования все это в конце концов оказывается приложением к жизни, недаром так страдает от этого перед смертью Иван Ильич Толстого и столь трогательно, мудро и беззащитно восклицает один из героев А. Иванченко (роман «Солнечное сплетение»): «Так это и была жизнь? Так это и была?!»
Несмотря на свой большой интерес к русской литературе и, видимо, понимание ее стихийного чувства, сам Кафка чувствовал через логику. Представим себе блудного сына склонившимся к ногам отца и вручающим ему стостраничный вопль «Письма к отцу». Такой идейный перформанс был бы, наверное, более интересен в литературной традиции США, где все с интереса начинается и чаше всего интересом и заканчивается.
Франц Кафка подлинно блудный сын, живущий бон о бок с семейством. Притом что вся его проза выполнена в колере дагерротипа и иллюстрировалась почти всегда графикой, рисуемые им картины требуют особого цветового видения. Прежде всего это краски города конца XIX века и города вечернего, сквернопогодного или беспогодного вовсе. Квартирное газовое освещение. Выразительно-гротескные тени членов семейства на стенах. Если бы Ван Гог вместо «Едоков картофеля» нарисовал «Игроков в карты» (семейство Германа Кафки в полном составе), эффект был бы не менее поразительным. Эти вечерние карточные баталии на протяжении многих лет поистине должны были слиться в эпический, мифический образ, подобный символу платоновой пещеры («Государство, VII, 14).
Сын, Франц Кафка, выбрался-таки на свет идей, физически оставаясь в пещере, так что в самом деле ему пришлось обзавестись мудростью, чтобы выдерживать присутствие рядом с собой взрослых детей (родителей и родственников). Вот отчего он, может быть, и не оставил их (он единственный «взрослый» в семействе), да и за стенами их квартиры долго пришлось бы скитаться в поисках души если не родственной, то родной. Пример прокуриста Йозефа К., оставившего отца и мать, подтверждает видение писателем будущего одиночества и среди чужих.
Следует упомянуть, что и реалии положения прокуриста Йозефа К. в банке (третье лицо в учреждении) если не совсем повторяют ситуацию самого Кафки в «Учреждениии по страхованию...», то вполне могут соответствовать пониманию их в подобном свете писателем. Уже одно то, что председатель правления отец его друга в гимназические и университетские годы, даровало ему желаемое место в этой более легкой, чем «Ассикурационе Женерали», каторге. Да и не с каждым чиновником будет вести в служебные часы директор беседы на литературные темы, может быть, слухи об этом распространились и по учреждению, потому что, как свидетельствует писатель, все от рассыльного до заведующего бюро были к нему предупредительны. Правда, плюсом здесь, конечно, была не литература, а покровительство директора, но, наверное, сыграли свою роль скромность и некарьеризм, достаточная компетентность и старательность (на весьма среднем общем уровне чиновников), безотказные командировочные поездки с неплохими результатами.
Кстати, о командировках. Чиновник Франц Кафка сама благожелательность. Буквально мучаясь перипетиями служебных поездок в провинцию, он был преисполнен доброго отношения к приезжавшим в Учреждение чиновникам со всей Богемии и развлекал некоторых, проводя с ними вечера в театрах и увеселительных учреждениях. Видимо, слух об этом достиг и директора вот отчего в романе возникает приезжий итальянец, которого директор препоручает Йозефу К. для осмотра достопримечательностей города.
«К.. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел итальянским языком, а главное, с юных лет разбирался в вопросах искусства, а в банке этим его познаниям придали слишком большое значение, узнав, что К. некоторое время, правда, из деловых соображений был членом местного общества охраны памятников старины» (Пер. Райт-Ковалевой). Право слово: все это почти так и было и изучение итальянского, и поездки с М. Бродом по Италии, и посещение под его руководством достопримечательностей, а журнал «хранитель искусства», выписываемый Кафкой, обратился членством общества охраны памятников старины. Даже альбом городских достопримечательностей один из многих, который они с Бродом рассматривали, лелея проект для туристов «Общедоступный» («Billige»).
Это трогательно и в то же время честно, в первую голову по отношению к самому себе, во вторую по отношению к литературе (хотя очередность представительствования пурист может и поменять), чужой опыт плохой помощник в искусстве подлинном.
Естественность, с которой реалии жизни писателя перетекают в его прозу, вынуждает нас вернуться к образу заместителя директора в романе. Соперничество с ним прокуриста Йозефа К. занимает достаточно много страниц, чтобы не заподозрить и тут неладное. Но напрасно это соперничество усматривать в служебной деятельности Кафки.
«Неужто в таком состоянии он должен работать для банка? Он взглянул на стол. Неужели сейчас принимать клиентов, вести с ними переговоры? Там его процесс (курсив мой) идет полным ходом... а он должен заниматься делами банка. Не похоже ли это на пытку?» «Служба неповинно участвует в этом лишь постольку, поскольку я, не будь надобности ходить туда, мог бы спокойно жить для моей работы и не тратить там ежедневно шесть часов, которые особенно мучительны для меня в пятницу и субботу, потому что я полон моими вещами, так мучительны, что вы себе представить не можете. В конечном счете я знаю это пустая болтовня, виноват только я, служба предъявляет мне лишь самые простые и справедливые требования. Но для меня это страшная двойная жизнь, исход из которой, вероятно, лишь один безумие» (пер. Е. Кацевой).
Разве эти два отрывка (первый из романа, второй из дневника) не родственники? Разве они не доказывают в очередной раз, что речь в романе идет и о творческом процессе?
Но оставим пока эту загадку для специального исследования. Продолжим эскападу с заместителем директора, тем более что в Приложении имеется даже специальная глава «Борьба с заместителем директора». Нужно сказать, что, поскольку деловитостью ни Йозеф К., ни Франц Кафка не могли превзойти заместителя директора, писатель отмстил ему, приписав сопернику Йозефа К. часто и жестоко мучившие его головные боли. «Он объективно описывал род своих головных болей, не помянув и не испросив ни малейшего сострадания. Просто были головные боли, в которых как он полагал, он пока что меня превосходит». (Это из воспоминаний Рудольфа Фукса о Кафке). Правда, писатель в этой неопубликованной М. Бродом главе похвалил таки и себя: «Удивительно, как он терпел и преодолевал эту боль!» А далее он выписал буквально театральную сцену, заставив заместителя директора при помощи перочинного ножика и линейки производить столярные манипуляции со столешницей письменного стола К. Ирония здесь заключается в том, что писатель сам некоторое время пытался освоить столярное искусство, единственным результатом чего и оказалась эта написанная для романа непостижимая по сюжету сцена. Но тут же писатель подтрунивает и над собой, и над заместителем директора, называя его «заместителем столяра».
Может создаться впечатление, что я, подобно патологоанатому, препарирую тело романа, а прозекторское ремесло обычно столь же малоуважаемо (скорее из страха и отвращения), как и ремесло могильщика.
Но ведь я уже упомянул ранее о нашем совместном детективном расследовании, а оно без столь важной службы обойтись не может. Тем более, что можно б и польстить себе, представляясь в роли Стенли, шагавшего по Африке в поисках доктора Ливингстона.
Малый, казалось бы, след отрывок из Приложения к роману.
«Некто сказал мне, я уже не могу точно припомнить, кто именно, что все же поразительно, проснувшись рано утром, обнаружить все, по крайней мере, в общем и целом, незыблемым на своих местах, как и было вечером. Случаются иногда во сне или грезах, по крайней мере, по-видимому, в некоторых случаях бодрствования, всяческого рода состояния скованности, и необходимо, как совершенно верно сказал тот человек, огромное самообладание, или, еще лучше, полная боевая готовность с тем, чтобы, открыв глаза, до некоторой степени уловить вер присутствующая на тех же самых местах: от такого состояния освобождаются обычно только к вечеру. Поэтому-то момент пробуждения самый рискованный момент дня; только переживи его, не рванувшись куда глаза глядят, из собственной постели, и тогда весь день может быть спокойным».
Вроде бы ни к селу ни к городу. Но представим этот отрывок началом романа, еще до «кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К».
«Момент пробуждения самый рискованный момент...» Как замечательно хотя бы догадаться, о чем здесь идет речь. Если в начале романа речь идет о пробуждении, а в конце об озарении (хотя бы и по Приложению, составленному Максом Бродом), то это уже совсем иной роман, и другой читатель, и эта цепочка может не оборваться, и еще, Бог даст, поможет нам, если и не решить, то выстроить уравнение со многими, многими неизвестными.
Думаю, что последняя строчка вовсе не безобидно спикировала с кончика пера. Если посвятить этому достаточно времени и прилежности, то, отделив от таинственной глыбы творчество Франца Кафки то кусочек гранита, то ком глины, то золотой песочек, то пластинки с Мальты и необработанные драгоценные камни, А затем, ориентируя их соответствующим образом, возможно в конце концов составить похожий хотя бы внешне портрет писателя. Облик же внутренний, душевный под силу только авторской самохарактеристике, и Клаус Вагенбах, пошедший в своем исследовании этим путем, достоин уважения и благодарности.