Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
«Я считаюсь только с мгновением, когда я пишу»
Франц Кафка
1
«РЕВЕРАНС» В СТОРОНУ МАКСА БРОДА
Я надеюсь, что из издательских послесловий Макса Брода читатель получил некоторое представление об истоках, проблематике и отдельных сюжетных ходах романа «Замок».
Это — мнение друга Франца Кафки и его спутника по литературным дорогам XX века. В своей «Биографии Франца Кафки» Макс Брод упорно проводит линию своего с другом единения на этих дорогах и духовной близости, всего одну размолвку упоминает он при этом — когда слишком настойчиво попытался приобщить друга к сионистскому движению. Упомянуто об этом достаточно глухо и невразумительно, тогда как «религиозному становлению» Кафки в «Биографии» посвящена специальная глава. Эта же линия проводится им в издательском послесловии к роману «Замок». Убедительны ли его тезисы, читатель волен судить сам, а у меня, например, создалось впечатление, что читал я не «Франц Кафка. Биография» Макса Брода, а — «Франц Кафка. Евангелие от Макса Брода».
Это — ни в коем случае не издевка и даже не ирония. Потому что здесь — гораздо серьезнее: «Евангелие» это написано скорее не сердцем, а умом. И проступает в его тексте даже еще более «кощунственная» мысль: «Евангелие» это писалось Христом о своем ученике, а не наоборот, канонически. Весь текст «Биографии» пронизан флюидами, которые как бы сигнализируют читателю: в этой книге Я воскрес и пишу о своем дорогом, любимом, незабвенном ученике. С биографиями это случается часто, но в данном случае мы должны, быть может, не забывать и уязвленного самолюбия автора, отчетливо понимающего, что в анналах литературы XX века он может остаться лишь как друг, душеприказчик, издатель и биограф гениального писателя.
Для Макса Брода существование Бога — факт, более непреложный, чем существование закона всемирного тяготения. Отталкиваясь от этого факта, а то и козыряя им в подходящий и неподходящий момент, он приплюсовывает к этому факту Франца Кафку так, что даже у читателя-атеиста возникает подозрение: а не упустил ли я, чего доброго. Вседержителя, упоминаемого постоянно Максом Бродом как доброго знакомого?
Это напоминает тот самый случай, когда Франца Кафку отыскивают не там, где они находится — в его произведении, а там, где светлее — под Божественным фонарем.
И еще одно. В перипетиях жизни и деятельности героя романа «Замок» Макс Брод усматривает судьбу несчастного и гонимого по планете еврейского народа. Одержимость сионистской идеей вполне могла подвигнуть издателя романа «Замок» на подобную его трактовку, но в таком случае он оставляет за каждым читателем право на присовокупление этого замечательного и загадочного романа к читательской идее-фикс любого пошиба и масштаба с соответствующими выводами и нравоучениями. Собственно, так оно и происходит обычно в обычном, среднего уровня, читательском мозгу, а Франц Кафка и представляет нам под именем К. в романе заурядного героя — правда, с незаурядной задачей, но таковы все на земле люди (или почти все) и нет предела как невежеству, так и возможностям искоренения этого невежества.
Но этот корабль не взять на абордаж. Может быть даже, следуя примеру Кафки, читателю приходится — мысленно — участвовать в строительстве его, в оснащении и неспешном плавании по морю житейскому. Может быть даже, читатель придет к выводу о Божественном руководительстве этого корабля, но пусть это произойдет без выстроганной из деревянной идеи указки Макса Брода.
Дело в том, что в большинстве своих рассуждений в качестве доказательств Макс Брод выдвигает не какую-либо конкретику, а достаточно далекие от сути цитаты из дневников или произведений Кафки, а в случае с романом «Замок» и вообще только и опирается на Кьеркегора и Иова многострадального, что при его, якобы, духовной близости и дружеских отношений с писателем, по меньшей мере странно. Словно в лету канули сотни часов дружеских бесед, словно сами события в жизни Франца Кафки не оставили следов в его произведениях (за исключением истории отношений с Миленой Есенской-Поллак — тут Макс Брод, пожалуй, не поскупился)
Правда, Макс Брод мог бы ответить на наш недоуменный вопрос, что он делал то, что счел нужным делать, но он не мог не понимать и того, что если уж читатель получает произведения Кафки не из первых рук — рук творца, а из рук вторых — публикатора, он в праве требовать более веских доказательств своей версии представления нам писателя. Представив нам свой апокриф по поводу «апокрифического» романа «Замок», биограф оказал достаточно сомнительную услугу своему другу, отделив его от читателя выгородкой своего, позаимствованного не из недр романа мнения. Конечно, преподнесенный нам на блюдечке с религиозной каемочкой роман ограничивает скорее не авторское, а читательское воображение, но и это — достаточно высокая цена при восприятии произведения Франца Кафки.
Не утешает даже то, что на русском языке опубликована едва ли не десятая часть бродовской «Биографии Франца Кафки» — так и тянет процитировать вслед за биографом писателя полюбившиеся ему слова Кафки: «Раз уж колокол по ошибке прозвучал — этого уже никогда не исправить».
2
ПЕЧАЛЬНЫЙ ПАНЕГИРИК
Что же может написать чиновник, ежедневно прошаркиваюший подошвы на каменных плитах улиц большого города и ступенях огромного учреждения, занимающегося страхованием от несчастных случаев, в коридорах которого ожидают решения своего дела несчастные, попавшие под шестерни не только какого-нибудь технического механизма, но и механизма бюрократического, может быть, еще более безжалостного? Правильно — такой чиновник вполне способен написать роман «Процесс», как это произошло с Францем Кафкой.
Ну, а если тот же чиновник окажется вырванным из привычной обстановки и вынужден будет проводить дни и ночи в сельской местности, например, в Цюрау у своей сестры Оттлы, взявшей на себя управление небольшим имением своего родственника, или на курорте по болезни, например — в Татрах, в созерцании неспешной жизни обывателей или таких же, как он, несчастных и — снежной замяти, снежного безмолвия, снежного безбрежья, пытая себя мыслями об отношениях своих и к себе, об устремленности к жизни и предстоящей кончине, быть может, даже выискивания Бога в чистом небесном просторе или своей не утолившей надежды душе?
Франц Кафка пишет роман «Замок» — самое загадочное, самое таинственное свое произведение, при абсолютной простоте сюжетной канвы и жизненных реалий. Этот роман — даже незаконченный — самое крупное произведение писателя, к тому же побуждающее именно к неспешному чтению, к свободному размышлению над ним. Это — роман зимний, при чтении его желателен зимний вечер за окном, может быть, если повезет, — метель и неясные, но что-то сердито вещающее клики ветра. Еще лучше — войти в этот роман, как его герой К., с мороза, после долгого пути, с отмытым снежной белизной взором, гудом в усталых икрах и облегченным вздохом в тепле и уюте дома. Этот роман требует контраста, он ничего не скажет просто любопытствующим и благополучным людям, да им, пожалуй, лень будет пробиваться сквозь снежные заносы и, якобы, житейские разговоры и мысли романа.
Наверное, желательно взять в руки огромный фолиант — вроде семейной Библии или изданного в 1993 году в Германии (подаренного мне германским посольством в Москве) — с изобретательной суперобложкой, с просторными полями и странной сумятицей иллюстраций.
«Замок» — сказка для взрослых и требует детского, почти невинного трепета и ожидания. Это — чтение перед сном романа-сна, потому что только во сне столь реально реальные события переплетаются с запредельным и неугаданным и, так же как — при пробуждении — сны, он требует своего разрешения, и тревожит, и пробивается сквозь дневные события. Иногда создается впечатление, что роман читает нас самих — вот почему мы испытываем при этом чувство даже некоторой неловкости., неуверенности, неравновесия. Мы всегда опасаемся стать объектом исследования, поскольку ожидаем от своего подсознательного отнюдь не Божественного откровения, скорее — нападок нашего неуравновешенного прошлого, наших так и не исправленных ошибок и неутоленных обид. Нам всегда есть что скрывать, в первую очередь — от самих себя. Наше сердце — почти что постоянно в осаде и потому болит и в конце концов казнит даже смертью. Но такая смерть не дарует чаще всего даже раскаяния. Мы грешим непоправимостью наших деяний, искажающей Божественную картину мира.
Франца Кафку, как никакого другого писателя XX века, заботило наше — подобное снам — искажение картины мира; во всех своих произведениях он говорил читателю: «А вот так ты еще не попробовал стукнуть молотком своей собственной жизни по Божественной тверди? Или — вот так еще!»
Каждый из нас — начинающий художник в мастерской Бога. Мы старательно, но — всегда! — с ошибками пытаемся нарисовать единственный в нашей жизни рисунок — жизни же. Можно подумать, что этот сеанс будет продлен, во всяком случае надежда на это как бы не оставляет нас, и религия способствует этому заблуждению, — вот почему мы позволяем себе ошибки, заблуждения и даже преступления. Мы спешим их совершить, как будто только за их частоколом и обретается настоящее, чистое, Божественное. Да даже если это и так — значит, мы просто перефразируем обычную свою поговорку «Дорога в рай устлана злыми намерениями».
«Здоровый цинизм», «превентивная мера», «сквозь тернии — к звездам» — в арсенале человечества сколько угодно этого обоюдоострого оружия, которым оно ранит не кого иного, как себя же. Юмор нашего «здорового юмора» заключается лишь в том, что он, как аспирин, скрашивает лишь минуты нашей жизни, обезболивает не перестающее нарастать житейское страдание и, если уж быть более точным, действует вроде рюмки спиртного, требующей за собой следующей. Иногда это — «натужный юмор», иногда — юмор отчаяния, как говорится, «юмор висельника», иногда — тонкий, буквально на волоске, английский юмор, но всегда мы забываем, что он — просто симптом неблагополучия человечества, способ компенсации неудачи или несчастья!
Франц Кафка прекрасно понимал это, вот почему его грустная усмешка всегда сопутствовала страшной ситуации изображаемого. Он словно предупреждал читателя: «Не обольщайся! Мы уже одной ногой — в могиле, так что давай не будем тратить энергии на зубоскальство». «Бедный Йорик!» — обращается к читателю Франц Кафка. «Плотников мало — каждый сам себе готовит Распятие» — соглашается Франц Кафка.
Он, насколько это возможно (в романе «Замок» — особенно), пытается говорить с читателем на доступном ему языке — языке жизни. Он имел на это право, ибо жить ему оставалось — всего ничего, и смерть уже диктовала свои непреложные предложения.
Франц Кафка остался недвижим перед завершением романа, как пред вратами Закона, но в то время как поселянин из его притчи остался перед первыми вратами, сам он остановился перед последними вратами, вратами Истины, так и не дарованной никому из человечьего племени. Замок в романе оказался неприступным, и писатель погиб на подступах к нему — Дон Кихотом, никогда не отвлекавшимся на борьбу с ветряными мельницами.