Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
Удивительно все же, как чутко держит Франц Кафка нить своего рассказа; или так: пальцы его касаются гитарных струн, причем каждая струна ведет свою партию, вливающуюся в мелодию. Глава живо трепещет, забирая все внимание читателя.
У Кафки нет ни одного проходного слова, ни одного проходного предложения. Такова именно ответственность гения — перед читателем, перед зрителем, перед слушателем. И в процессе чтения подспудно уже понимаешь, что роман — словно симфоническое произведение и требует адекватного к себе отношения.
И еще: проза Кафки требует чистого и даже аскетического сердца. Страсть — вот что обычно нас угнетает, занимая пространство и время нашей жизни. Чувственная страсть, не насыщая, сминает ее, страсть творческая опьяняет без горького похмелья и уводит чувственную страсть в лоно великого, спокойного течения. Чувственная страсть вставляет после жара пепел, творческая — строки, которые пульсируют, и эта пульсация будет длиться веками.
Глава десятая
НА ДОРОГЕ
«К. вышел на крыльцо под пронзительным ветром», а мысленно все еще находился под влиянием наставительных речей трактирщицы, которая «действует, по-видимому, бессмысленно и слепо, как ветер, по каким-то дальним чужим указаниям, в которые никак проникнуть нельзя». Но К. не особенно и старается в них проникнуть — одержимый своей идеей, он воспринимает и все сказанное, и происходящее только с точки зрения возможности их поддержки своей путеводной звезды. Дальняя, дальняя дорога осталась в его прошлому «злая, злая непогода» сопровождает его настоящее, и, казалось бы, не усматривается ни малейшего проблеска в будущем, но К. верен себе — любое самомалейшее событие, любое хотя бы сомнительное слово он принимает себе на службу, да и как иначе: предложивший свои никому не нужные услуги Замку, он адекватно, но с упорством Фомы Неверующего воспринимает и услуги, и сопротивление своих все новых и новых знакомцев Вот на дороге замаячили огоньки фонарей — под эскортом помощников Варнава спешит с письмом от Кламма. Оно столь примечательно, что хочется привести его полностью:
Господину землемеру. Постоялый двор «У моста». Землемерные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью. Также и работа ваших помощников заслуживает похвалы. Вы умело приучаете их к работе. Продолжайте трудиться с тем же усердием! Успешно завершите начатое дело. Перебои вызовут мое недовольство. Об остальном не беспокойтесь — вопрос об оплате будет решен в ближайшее время. Вы всегда под моим контролем.
Если даже у читателя романа письмо вызывает величайшее удивление, что же тогда сказать о реакции К., столь лелеявшего «землемерские» надежды: «И снова на него навалилась прежняя усталость».
Читатель-то уже, конечно, после этого письма понимает, что правила игры, предложенные К., Замок принимает, и «землемер», «землемерские работы» — всего лишь своеобразный пароль на пути к Замку. Графская канцелярия одобряет действия К., и незримое око Кламма не выпускает его из поля своего зрения. Но то, что уже уразумел читатель, похоже, так и остается тайной для К., словно бы перепутавшего условия игры и безусловность цели. Письмо, принесенное Варнавой, — первый, но не последний сюрприз для К. Посланец сообщает ему: «Ведь Кламм не ждет никаких известий и даже сердится, когда я прихожу. «Опять известия,» — сказал он как-то, а по большей части он как увидит издали, что я подхожу, так встает и уходит в соседнюю комнату и меня не принимает». Но и это К. встречает с недоверием: «Не знаю, как там полагается у Кламма, сомневаюсь, что ты все точно понимаешь, и даже если бы понимал, то мы вряд ли могли бы что-нибудь изменить». Изменить — что? Способ действия? Цель? Судьбу? Но для К. ничего не меняется — он прежним условным стуком стучится в ворота Замка: «Землемер К. просит разрешения у господина начальника явиться к нему лично и заранее принимает все условия, связанные с таким разрешением».
К. капитулирует? Полноте! Он — на дороге, а дорога все-таки куда-то ведет, и в его власти — вообразить ее направление.
Глава одиннадцатая
В ШКОЛЕ
Наполненная бытовыми сценами глава не слишком многое добавляет к образу героя. Правда, передоверивший родителям абсолютно все бытовые проблемы писатель лишил этих забот и главного героя. Но сказанное им как бы мимолетное « это место для того, чтобы я в отчаянии не натворил бы необдуманно бог знает чего» в ответ на попреки учителя — конечно, отголосок семейных сцен в доме Германа Кафки, не забывавшего упрекать сына в неблагодарности и непричастности к делам торговли и фабрики. Эти бытовые оказии в одно время переполнили если не чашу терпения, то чашу отчаяния Франца Кафки, когда он решался на Бог знает что — лелеял мысль о самоубийстве.
Но покаянно противоречат друг другу мысли К.: «он хотел как можно больше щадить Фриду она была самолюбива, он — ничуть, она обижалась, он — нет, она думала только о тех мелких гадостях, которые сейчас происходили, а он был весь в мыслях о Варнаве и своем будущем» и его поведение, когда он предоставляет Фриде право взять на себя ответственность за свою вину. По прошествии многих лет писателю было уже проще оценить самого себя в переломные (так и не вызвавшие перемен) моменты жизни.
Глава двенадцатая
ПОМОЩНИКИ
Наконец-то, после многочисленных намеков, разбросанных по канве романа, писатель задается целью разобраться с этими странными существами, приданными в помощь(?) землемеру. Их змееподобные тела, «длинные, острые, беспрестанно шевелящиеся пальцы», «глупые, но сверкающие глаза», к тому же напоминающие Фриде глаза Кламма, дурашливое поведение, постоянные прыжки и ужимки, паясничанье и в то же время пародия на собачью преданность — нет, слишком, слишком много внимания уделяет писатель этим близнецам Артуру-Иеремии.
Они неразличимы для К., но он и знать не хочет библейского имени Иеремия и напрочь отсекает его, дав им одно именование — Артур — и потребовав единовременного и совместного исполнения всех обязанностей и ответственности.
Автор словно старается создать у читателя впечатление инфернальных существ, а ведь они посланы Замком, хотя сообщают К, что «дорога была дальняя». Нехотя К. соглашается признать в них своих «старых помощников» — может быть, в первую очередь потому, что сам обещал их прибытие. Появившись на сцене, К. и сам, словно помимо воли автора пьесы, создает новые ее персонажи, как это приличествует человеческой истории. Вот почему он именует их и помощниками из Замка, и помощниками общины, и стражами своими, и даже, как высказался учитель, — ангелами-хранителями с обязательством всюду следовать по пятам К. В главе «На дороге» эти ангелы-хранители ставят даже свои фонари на плечи К., словно давая понять читателю, что они — те самые добрый и злой ангелы-хранители, которые человеческая прихоть разместила за плечами каждого из нас в надежде на оглядку, на отказ от необдуманных поступков и грехопадений.
А в этой главе речь идет непосредственно о их персонах, имеющих непосредственное отношение к Фриде. Даже ночью она не отрывает от них взгляда. Она сама признается в конце концов, что неспроста один из помощников ночью оказался вместо нее на тюфяке рядом с К. Даже покинув Кламма. она освещает его посланцев его светом.
В этот туго затянутый узел отношений героев романа Франц Кафка вполне мог вплести и историю близких отношений своей возлюбленной Милена Есенской-Поллак, которые молва связывала с именами пражских литераторов Франца Верфеля и Пауля Корнфельда, да и сама Милена признается в письмах к Максу Броду, что слишком любила жизнь, чтобы решиться на аскетизм рядом с Кафкой. Любовная страсть Милены и Кафки была полна откровений и откровенности — двенадцатая глава словно скопирована с их взаимных признаний. Франц Кафка умоляет Милену покинуть Поллака и приехать к нему в Прагу и — помимо своих писем к ней — жалуется в романе: «И ты все еще любовница Кламма, а никак не моя жена. Именно от этого я впадаю в уныние, мне кажется, что я все потерял, и у меня такое чувство будто я только сейчас приехал в Деревню, но не с надеждой, как было на самом деле, а с предчувствием, что меня ждут одни разочарования и что я должен испить эту чашу до самого дна».
Милена прочитала множество таких и подобных признаний и — испугалась их, оставив свою любовь и свой трепет Фриде, а Кафку — на произвол его судьбы.
Глава тринадцатая
ХАНС
От мечущейся по улицам Деревни фигуры К. словно расходятся волны — волны любопытства и страха, неприязни и сочувствия. Сейчас, зимой, свободные от своей крестьянской работы, обыватели вынуждены решать проблему присутствия рядом чужака-землемера, угрожающего их спокойствию. Появление К. — не единственная новость в Деревне, он не дает им времени, чтобы осознать ее адекватно, так как каждодневно совершает поступки, нарушающие привычный ход событий. Население Деревни неоднородно, здесь имеется даже оппозиция, возглавляемая сапожником Брунсвиком. Разговоры о чужаке ведутся практически в каждом доме — в присутствии чад и домочадцев, и свидетельство тому — приход к землемеру, принявшему пока что должность школьного сторожа, Ханса, сына Брунсвика: «У Ханса возникла убежденность, что хотя К. и пал так низко, что всех отпугивает, но в каком-то, правда, очень неясном, далеком будущем он всех превзойдет». И когда Фрида «спросила Ханса, кем он хочет быть, и, не долго думая, тот сказал, что хотел бы стать таким человеком, как К.» «Именно это далекое в своей нелепости будущее и гордый путь, ведущий туда, соблазнили Ханса». В 1920 году, во время работы Кафки над романом «Замок», к нему в бюро явился сын одного из сотрудников Кафки в Обществе по страхованию — Густав Яноух. Семнадцатилетний юноша принес писателю свои стихи, они познакомились, часто прогуливались вместе и беседовали. Юноша, что называется, смотрел в рот писателю. И сцена с Хансом в романе напоминает и интерес юноши к писателю, и его мечты самому стать литератором. Недаром в главе упоминается «гордый путь». И будущее землемера К., о котором мыслит Ханс, на самом деле — мысли Франца Кафки, который иногда все-таки лелеял надежду на свою литературную известность.
А о том, что Кафка и Яноух беседовали по большей части о литературе, свидетельствуют последние предложения главы. Вот это место: «К. развеселил его, сказав, что он понимает, почему Ханс ему завидует, — он завидует чудесной резной палке, лежавшей на столе, — Ханс все время рассеянно играл с ней. А К. умеет вырезать такие палки, и, если их план удастся, он сделает Хансу палку еще красивее».
Искусство вырезания по дереву сродни искусству плетения словес — на это, конечно же, писатель и намекает. И еще одно предложение знаменательно в главе: «...такие мечты играли с К., а он играл с мечтами». В этой краткой формуле сконцентрирована боговдохновенность писателя-художника, гения, его равенство Богу в этой ипостаси. По существу Франц Кафка почти потаенно общался со своей Музой, и разговор его героя с Хансом в романе изобилует окольными путями, теми окольными путями мысли, на которые так щедр был Франц Кафка в своих произведениях.
Глава четырнадцатая
УПРЕКИ ФРИДЫ
Были ли основания у Милены Есенской-Поллак упрекать в чем-либо Франца Кафку? Пожалуй, лишь то, что, однажды поддавшись ее притяжению, он приехал в Вену и вкусил четырехдневное счастье (естественно — со многим оговорками, им выдвинутыми), но в конце кондов понял всю безнадежность напрасной надежды соединиться с возлюбленной, оставлявшей ему роль второго плана — при собственном муже.