Валерий Белоножко
Три саги о незавершенных романах Франца Кафки. Сага третья. На подступах к «Замку».
После внимательного прочтения главы начинаешь понимать, что Франц Кафка в ней занимается самобичеванием. Упрекает он себя речами Фриды, за которыми, конечно же, стоит и трактирщица:
«Только с тех пор, как ты со мной познакомился, у тебя появилась определенная цель. Вышло это потому, что ты решил, будто ты завоевал меня, любовницу Кламма, и тем самым как бы получил драгоценный залог, за который можно взять огромный выкуп. И ты стремился лишь к одному — сговориться с Кламмом насчет этого выкупа. И так как я сама для тебя — ничто, а этот выкуп — все, ты в отношении меня пойдешь на любые уступки, но в отношении выкупа будешь упрямо торговаться».
Разве это — не та самая ситуация принесения в жертву творчеству писателя семейного счастья Фелиции Бауэр, которую Кафка, выбрав на роль поверенной своих эпистол, и отвел их любовной переписке роль вечного двигателя творчества, которому он посвятил свою жизнь и на алтарь которой готов был бросить и жизнь чужую.
Если же ты потом увидишь, сказала мне в заключение хозяйка, что ты во всем ошибся — и в своих предположениях, и в своих надеждах, и в том. как ты себе представлял и самого Кламма, и его отношение ко мне, — тогда для меня настанет сущий ад, потому что тогда я действительно стану твоей собственностью, с которой тебе не разделаться, и к тому же еще собственностью совершенно обесцененной, и ты со мной начнешь обращаться соответственно, потому что никаких чувств, кроме чувства собственника, ты ко мне не питаешь».
Безусловно, писатель упрекает здесь себя в эгоизме — эгоизме творчества. Для него-то это совершенно ясно, потому что битва, в которую ввязался Франц Кафка, — величайшая битва его жизни, и, как Наполеон бросал и молодую, и старую свою гвардию на поле сражения ради победы, так и писатель готов был на многие жертвы в отношениях с другими людьми — и за счет этих отношений, и за счет этих людей.
Но вот Кафка выпрядает из речей Фриды еще один голос:
«Нет, это только мнение хозяйки... Все, что она говорила, я выслушала, потому что я ее уважаю, но впервые в жизни я с ней никак не согласилась. Все, что она сказала, показалось мне таким жалким, таким далеким от всякого понимания наших с тобой отношений. Больше того, мне кажется, что все прямо противоположно тому, что она говорила. Я вспомнила то грустное утро после первой нашей ночи, когда ты стоял подле меня на коленях с таким видом, словно все потеряно. И так оно потом и случилось: сколько я ни старалась, я тебе не помогала, а только мешала. Из-за меня трактирщица стала твоим врагом, и врагом могучим, чего ты до сих пор недооцениваешь. Из-за меня, твоей постоянной заботы, тебе пришлось бороться за свое место, ты потерпел неудачу у старосты, должен был подчиниться учителю, сносить помощников, и — что хуже всего — из-за меня ты, быть может, нанес обиду Кламму».
Коленопреклоненный Франц Кафка — даже ради любимой, даже ради любви — это трудно себе представить. Но вот уже перед самой, казалось бы свадьбой с Фелицией Кафка вместе со своей невестой наносит обязательные визиты родственникам и знакомым. Каким несчастным он был при выполнении этого ритуала — об этом не забывает напомнить его друг Макс Брод. Вот откуда выражение Кафки — «потерял все».
Приходится еще раз подчеркнуть эгоизм Франца Кафки, эгоизм его творчества. Вот еще одно примечательное место в главе:
«Как наивно ты начал этот разговор, расспрашивал о его домашних, о том, о сем, казалось, ты снова вошел в мой буфет, такой приветливый. Искренний, и так же по-детски настойчиво ищешь мой взгляд… Ты завоевал его доверие, а это было нелегко, своими сочувственными словами. Чтобы потом без помехи идти к своей цели, а мне она становилась все яснее. Твоей целью была та женщина. С виду ты как будто тревожишься о ней, но за этими словами скрывалась одна забота — о твоих собственных делах. Ты обманул эту женщину еще до того, как завоевал ее».
А именно с вопросов — огромного количества вопросов — в письмах Фелиции Бауэр завязались эти трудные, подчас мучительные отношения. При помощи этих многочисленных вопросов-крючков писатель как бы улавливал свою добычу: «Ты обманул эту женщину еще до того, как завоевал ее,» — вот каков приговор, вынесенный себе Кафкой.
К. даже не оправдывается: «Все твои слова в некотором смысле правильны, хотя они и нелогичны, только очень враждебны». О какой логике, правильности и враждебности говорит писатель? Да, упреки его в свой адрес правильны — отчего же они нелогичны? А уж тем более — почему враждебны, коли это — мысли самого Кафки? Логика любовных отношений с Фелицией была направлена прямиком к брачному алтарю, но это — уже нелогично и даже враждебно с точки зрения логики творчества. Когда же логика событий приносит нелогичные, с его точки зрения, плоды, в душе Кафки наступает страшный разлад — разлад, враждебный самой его жизни, и он сам уверяет себя и других в том, что именно здесь и зародилась его болезнь, когда речь заходит о новости туберкулеза. Он много, по-видимому, думал на эту тему, так как в письмах Милене Есенской-Поллак много рассуждает о болезни, затронувшей и ее также, а в предыдущей главе К. сообщает, что «немного разбирается в медицине», и: «Дома его за такое целебное воздействие называли «горькое зелье»».
Кличка двусмысленна, не правда ли?
Нет, никому Кафка не приносит счастья. И приносить не собирается:
«Может быть, я по заранее задуманному плану нарочно появился перед тобой под руку с Ольгой, чтобы вызвать в тебе жалость...» Удивительно, как по-русски это сказано: пожалеть и полюбить для него — одно и то же! Но одновременно эта фраза — и признание-покаяние, уже прошло несколько лет, уже Фелиция Бауэр вышла замуж и родила ребенка, а Франц Кафка помнит о том, что отнял у нее, по крайней мере, пять лет ее жизни, ее женской доли, и оправдывается в своем романе.
А «ненавистное имя», о котором говорит Фрида: Варнава (Варнава!). В этой фигуре посыльного уж не Эрнста ли Вайса изображает Кафка — тот как раз служил посредником в их отношениях с Фелицией, но и к Замку Кафки, и к Замку К. имел отношение, будучи литератором.
В нашем распоряжении нет писем Фелиции Бауэр к Кафке, но то, что она была совсем другого поля ягода, чем Франц Кафка, — это признано всеми, а уж ее незаинтересованность его творчеством просто вопиет!
«Очень часто, — начала Фрида, — уже с самого начала трактирщица пыталась вызвать у меня недоверие к тебе, хотя она вовсе не утверждала, что ты лжешь, наоборот, она говорила, что ты простодушен, как ребенок, но настолько отличаешься от всех нас, что, даже когда ты говорить откровенно, мы с трудом заставляем себя поверить тебе, но если нас заранее не спасет добрая подруга, то горький опыт в конце концов выработает у нас привычку поверить тебе... Впрочем, ты ничего не скрываешь, это она твердит все время, а потом она еще мне сказала: ты постарайся при случае вслушаться как следует в то, что он говорит — не поверхностно, мимоходом, нет, ты прислушайся всерьез, по-настоящему».
И если Флобер серьезно заявлял: «Эмма Бовари — это я», то Франц Кафка — по крайней мере в главе четырнадцатой — не менее определенно говорит: «Фрида — это я».
Но, конечно же, — и Фелиция Бауэр.
«Трактирщица утверждает, что ей неизвестно, чего тебе нужно от Кламма, она только утверждает, что еще до того, как ты со мной познакомился, ты так же настойчиво стремился к Кламму, как сейчас. Разница была только в том, что раньше у тебя надежды не было, а теперь ты решил, что нашел во мне верное средство попасть к Кламму...»
А ведь так оно и случилось: потрясенный и вдохновленный перепиской с Фелицией Франц Кафка параллельно пишет и страницы литературы, которые делают его имя известным и доходят даже до Кламма: «Землемерные работы, проведенные вами до настоящего времени, я одобряю полностью...» Кламм и ему подобные господа, слишком много спящие, по высказыванию Фриды (Кафки?!) — разве это не редакторы, один из которых в конце концов призвал и признал К. — Кафку. А именно, это был издатель Ровольт, приславший по существу начинающему писателю замечательно одобряющее письмо с просьбой дать что-либо для издания. Немногие малоизвестные еще писатели удостаивались такого издательского внимания, и Кафка оценивает это (пусть своеобразно) и вспоминает через несколько лет, в период написания романа «Замок».
Думаю, что эта глава — центральная в понимании и ситуации написания романа, и причин его завуалированной откровенности, и — главенствующей идеи романа.
Глава пятнадцатая
У АМАЛИИ
Но вначале, на двух с половиной страницах, речь идет о мелких подробностях школьной жизни, и в частности — очень много внимания автор уделяет фигуре Шварцера, подробно описав столкновение К. и сына кастеляна. Он имеет отношение к Замку, но уже давно перебрался в Деревню и подвизается здесь в роли помощника учителя. Он то и сообщает прямо в замок, в графскую канцелярию о прибытии и землемера. Называет имя К., и на память приходит тот случай, когда Макс Брод практически безо всяких на то оснований, объявляет в периодической печати имя молодого писателя Франца Кафки, не опубликовавшего к тому времени ни единой строчки. И в данной главе автор внимательно рассматривает эту историю, рассуждает, какова была бы судьба К., не будь этого события, как ему пришлось бы существовать. пробиваться, самому устанавливать нужные связи, и рассматривает все так подробно, что у читателя не может не зародиться вопроса: является ли фигура Шварцера проходной, или автор недаром все-таки останавливает на нем свое особое внимание?
...Однако, можно было сказать, что К. очень многим обязан такому поведению Шварцера. Только благодаря этому стало возможным то, чего К. самостоятельно никогда бы не достиг и что со своей стороны вряд ли бы допустило начальство, — а именно то, что К. с самого начала без всяких ухищрений, лицом к лицу, установил прямой контакт с администрацией, насколько это вообще было возможно. Однако выиграл он от этого немного, правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог бы окончательно прийти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями разница в силах настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь существенно в свою пользу он никогда не смог бы.
Франц Кафка как бы иллюстрирует роль случайности в создании литературных репутаций, да и нравы, бытовавшие в этой среде, он также не всегда приветствует. О роли случайных дорог на пути к литературному Олимпу не может не думать ни один начинающий писатель, особенно когда он так же далек от Олимпа, как герой романа К. — от Замка.
Нам, однако, известны ответственность и точность Франца Кафки в его текстах, точность не только в каждом слове, но и в букве. И то, что имя его «провозвестника» в романе начинается на букву «Ш», не может не напомнить еще вот какой случай.
В 1915 году Кафка получает литературную премию Теодора Фонтане. Благодаря этому имя начинающего писателя становится известным, но не иначе, как опять же благодаря случайности: писатель Штернхайм отказался от этой премии в пользу молодого Франца Кафки. Не символизирует ли в таком случае фигура Шварцера двусмысленного для Кафки поступка Штернхайма? А само по себе присуждение премии Фантоне имело таки значение для Кафки. Во-первых, Фантоне был одним из его любимых писателей и во-вторых, он по наивности своей еще полагал, получение премии и создание некоторой литературной репутации повлияет на его репутацию — в семействе, на отношение к нему отца. Конечно, это были напрасные надежды: литературные штудии сына были для его родителей весьма неудачным способом уклоняться от семейных обязанностей.