Макс Брод
Отчаяние и спасение в творчестве Франца Кафки
Из Мерана он периодически справляется у Минце, поступила ли она уже в сельскохозяйственную школу (Алем). Он настаивает на своем. Достигается компромиссное решение: для начала девушка станет «ассистенткой» в одном поместье. Кафка в восторге, что она уже может держать поросенка. «Насколько мне милее Минце на навозной тачке, чем Клеопатра на золотом троне», — написано с намеком на одной ранней фотографии «под Клеопатру». Наконец, еврейская сельскохозяйственная школа Алем становится реальностью. Минце ругает Алем. «Теперь, когда Вы наконец там, — пишет Кафка, — Вы вполне можете быть недовольны многим в Алеме; конечно, Вы правы, с чего ему быть особенно хорошим — он же создан западным еврейством, все такие вещи в большинстве своем обречены на слом; может быть, Вы и сами однажды отвезете в Палестину балку из Алема». Для чтения он рекомендует ей «мемуары одной социалистки» Лили Браун. «Уже в Вашем возрасте, я думаю, она могла рассчитывать лишь на себя; мораль ее класса (эта мораль в любом случае лжива, но с нее начинается и пробуждение совести) принесла ей много горя, но в конце концов она пробила себе дорогу, как воинственный ангел. Правда, она жила среди своего народа. То, что вы говорите на эту тему, я не воспринимаю как нечто окончательное, но я не имел в виду, отнюдь не имел в виду, что Вы должны любить какого-то еврея за его принадлежность к еврейству или что двадцать или даже сто еврейских девушек, собравшихся вокруг Вас, смогли бы дать Вам опору на дух народа — разве что предчувствие такой возможности. И потом: вероятно, женщина действительно не очень нуждается в народном духе для самой себя, но мужчине он нужен, а потому нужен и женщине для него и их общих детей. Примерно так». И уже в следующих фразах он предостерегает от шовинизма. Так повсюду он ищет и находит правильную меру и середину. Это важное письмо он заканчивает словами «Счастливой борьбы!» — Из Матлиари он также пишет своей подопечной, преданно следя за дальнейшими этапами жизни Минце, за переменами ее местожительства, продолжая поощрять в ней самостоятельность решений. Он рассказывает о своей работе в Пражском помологическом институте, потом — «в крупнейшем коммерческом садоводстве Чехии (Машек, Турнау)», немного гордится собственными первыми шагами на сельскохозяйственном поприще. Минце он хочет видеть не теперь, а позже, на Лаго Маджоре — «с Вашим мужем и детьми, всем строем». «Впрочем, почему это должно быть европейское озеро — озера Киннереф или Тивериадское тоже очень красивы. Прилагаемые вырезки — более или менее зачитанные в зависимости от их значимости — кое-что сообщают о них». Еще зимой 1922/23 гг. он благодарит Минце за пересылку цветов; и в начале 1923 г. в ответ на письмо, где она, вероятно, пишет, как трудно дается ей перестройка, которой он требует, он отвечает: «Мне ли не знать, Минце, что это трудно. Это совершенно отчаянная еврейская затея, но в ее отчаянности я вижу величие. (Впрочем, может быть, не настолько отчаянная, как кажется мне сегодня после бессонной, даже для меня непривычно изнурительной ночи.) Никак не отделаться от представления, что ребенок, играющий без присмотра, совершает какое-то неслыханное восхождение на кресло или нечто в этом духе, но полностью забытый отец все-таки наблюдает за ним, и ситуация гораздо безопасней, чем кажется. Может быть, этот отец — например, еврейский народ».
Я советую прочесть и остальную часть этого письма, а также письмо Гуго Бергману (профессору Иерусалимского университета) из Мюрица в июле 1923 г., то есть письмо, написанное в последнее относительно здоровое лето Кафки.
Педагогический характер, вовсе не подобающий «нигилисту», носят и прекрасные письма фройляйн Грете Б., пока не опубликованные. Кафка заботится даже о сне дружной с ним дамы: «Какой же смысл спать в полуосвещенной комнате? Не стоит и пытаться. Зачем свет, если Вы все-таки спите? Разве свет не помешает Вашему сну или, во всяком случае, не будет вредно действовать на него? Особенно если зто газовый свет. И потом, как можно не оставлять окно на ночь чуть приоткрытым, как же без этого? Я лично не стал бы приставать с такими вопросами, это делает натуропат во мне». Он советует, что читать: «Сон лучше, чем чтение; только с этой оговоркой я называю Вам книгу, правда, замечательную и притом содержащую все, что есть в Вене хорошего. Прочтите ее, пожалуйста! «Моя жизнь» графини Лулу Тюрхайм, издательство Георга Мюллера, два тома. В университетской библиотеке Вы, конечно, найдете ее». Он хочет реформировать весь образ жизни девушки (письмо от 3 марта 1914 г.): «Дорогая фройляйн Грета, натуропата не удивляет, что у вас головные боли, но друга это очень расстраивает. Ну как можно избежать головных болей при Вашем образе жизни, когда Вы столько работаете, почти не выходите из дому, совсем не занимаетесь спортом, по вечерам лежите на канапе, чтобы потом перебраться на постель, спите с закрытым окном, оставляете на ночь газовый свет, почти ежедневно (как Вы сами однажды написали) получаете мучительные вести, чувствуете себя покинутой родными и страдаете от этого (Ф., часто бывавший в Вашей семье, рассказывал, что Ваша мать скучает по Вам и была бы счастлива, если бы Вы получили место в Берлине) — и лучшая голова в конце концов не выдержит, если по ней так лупить со всех сторон. Может быть, в качестве первого и самого мягкого изменения образа жизни Вы по моему совету на какое-то время перейдете на вегетарианскую пищу? Я ни за что не поверю, что в этом маленьком аду пансиона, который, впрочем, Вы видите очень ясно и тем самым несколько обезвреживаете, Вас особо хорошо содержат. Или эта «колода» так замечательно готовит? Й мясо в таком переутомленном и измученном организме, как Ваш (Бог ты мой, до одиннадцати часов в конторе!), производит только опустошения; головные боли — не что иное, как жалобы организма на это. А на Опольцер-штрассе недалеко от Хофбургтеатра есть лучшая вегетарианская столовая, какую я знаю. Чистая, приветливая, семья хозяина в высшей степени приятная. Наверно, даже ближе к Вашей конторе, чем Ваше жилище, куда Вы, я думаю, бежите лишь затем, чтобы, поев, бежать обратно в контору. Что пансион в «Тализии» (так называется столовая) дешевле, чем Ваш нынешний, это совершенно точно, а ведь дешевизна для Вас важна, поскольку Вы (об этом я прежде совсем не думал; кто же вправе требовать этого от Вас?) вынуждены еще и посылать деньги. Что там Вы будете есть гораздо лучше и с радостью (пусть даже, возможно, и не с самых первых дней), что Вы вообще будете чувствовать себя свободнее и выносливей, что спать Вы будете лучше, и в темноте, а бодрствовать с ощущением большей свежести и, надеюсь, без головных болей, — в этом у меня нет решительно никаких сомнений. Если Вы только захотите попробовать». Он активно настаивает на своих советах: «Прошли уже головные боли? Мне вовсе не достаточно, если Вы только поблагодарите меня за совет и хотя бы в чем-то не попытаетесь ему последовать. Жаль, в Праге вегетарианская столовая такая плохая и грязная, так что я никак не могу Вас пригласить туда». Далее идут отмеченные большим пониманием и рассудительностью слова, которыми он пытается утешить страдающую из-за своей семьи девушку: «Мне кажется, что я понял, что родители к детям обычно справедливее, чем дети к родителям. Существует и даже отчасти укоренилось противоположное мнение, и тем не менее это так. Как только вследствие каких-то жизненных обстоятельств обостряются всегда, естественно, существующие противоречия, прежде всего с той и с другой стороны возникает высокомерное отношение. Родители знают детей в совершенстве и видят их насквозь, и дети родителей, как они полагают, тоже. Унижаться тяжело, особенно в столь точно описанных отношениях, но и не обязательно для принятия решения». Говоря о ее работе, которая ей противна, он также находит для фройляйн Греты утешительные слова большой убедительности, проявляет себя терпеливым советчиком, открытым миру, — такого советчика в практических вопросах нередко находил в нем и я. Правда, при этом он не жалеет выпадов в собственный адрес: «Своей способностью к писательству я вовсе не управляю. Она является и исчезает, как призрак». Как чтеца же себя он ценит, рассказывая о своем вдохновении при исполнении Грильпарцера. «Бедный музыкант прекрасен, не правда ли? Помню, я однажды прочел его своей младшей сестре так, как никогда ничего не читал. Я был так им заполнен, что во мне не было места ни для какой погрешности в ударениях, дыхании, звуке, сочувствии, понимании — все вырывалось из меня поистине с нечеловеческой точностью, я был счастлив от каждого слова, которое произносил. Больше этого не повторится, я больше никогда не отважился бы читать его вслух». Он знает, как важен, даже необходим он девушке как наставник, и на вспышку ее отчаяния отвечает следующим: «Вот видите, как необходимо было мое вчерашнее письмо. Вы не вправе от меня отказаться, это совершенно невозможно, и я этого не позволю. Для этого нет и никаких причин». Он делает все, чтобы укрепить ее мужество, ее чувство собственного достоинства: «Я не совсем понимаю, что Вы хотите сказать, описывая свое отношение к людям. Это столь же категоричные, сколь и общие слова, но они не могут относиться ни ко всем вообще, ни ко мне, — они относятся лишь к тому совершенно особому случаю, который не отпускает Вашу бедную беспокойную голову и о котором я не знаю ничего или знаю слишком мало. По отношению ко мне Вы совершенно не правы. Вы по отношению ко мне вели себя так правильно и прежде всего с такой уверенностью, уверенностью в себе и во мне, словно были не другим человеком, а моей собственной совестью, наделенной самостоятельной, доброй и привлекательной жизнью. Поверьте, что это так! Возможно, Вы в целом заблуждаетесь и в оценке самой себя. Возможно, Вы слишком принижаете себя, а сами слишком хороши, слишком героичны. Иногда складывается такое впечатление. Многим людям предстоит испытывать к Вам благодарность». Здесь есть и еще одно важное место, где Кафка формулирует беспримесно позитивный жизненный идеал — идеал верности. «Из-за чего же Вы мучаетесь, дорогая фройляйн Грета? И так отчаянно? Разве Вы не благотворно действовали на меня, не делали мне всегда добро? А я, думая о Вас, всегда чувствовал, что есть лишь два вида чистого, без слез, доходящего до предельной силы счастья: иметь рядом человека, который верен тебе и которому чувствуешь себя верным ты, — и быть верным самому себе, полностью расходуясь, сгорая без остатка». Многие строки посвящены физическому и душевному здоровью, натуропатии, неприятию лекарств, «проклятой современной медицины». За всеми этими диатрибами кроется тоска по простому и естественному образу жизни.
Письма к друзьям и женщинам, прежде всего к Минце, — это самое содержательное, по-человечески трогательное, доброе, что осталось после Кафки помимо его литературного творчества. Было бы очень странно, если бы даже письма к Минце хотя бы частично не развеяли легенду о декадентстве Кафки, построенную на неверных посылках. Кафка в этих письмах предстает отнюдь не растерянным человеком, но мужчиной, стремящимся стать хозяином жизни и формировать ее в нужном ему направлении.
Очень рано Кафка осознал в себе опасность отравиться ядом безлюбовной и всего лишь безупречной самоизоляции («Превращение» — символ такой изоляции). Эта опасность имела амбивалентный характер: ведь в то же время самоизоляция до определенной степени необходима для творчества. Только в тиши уединения творец слышит единственно верное слово; только здесь он может надеяться понять самого себя до самой глубины своей веры, а значит, понять и бесконечность духовного мира. И одиночество, о благословенности которого Кафка столь часто говорит в дневниках, в свою очередь переходит в большую любовь. В истинном одиночестве, где более нет ничего эгоцентрического, ничего «холостяцкого», сердце делается шире. Истина ведет к настоящей общности. «Признание, безусловное признание, распахнутые ворота, — и внутри дома возникает мир, тусклый отблеск которого прежде был виден лишь снаружи», — один из главных выводов, к которым пришел Кафка. Внешнее делается постижимым внутренне. И в следующих словах заявляет он о своей причастности к человечеству как к общности: «Сообщить отдельный человек может только то, чем он не является, то есть — ложь. Лишь в хоре, возможно, есть некая истина». В другом афоризме, начинающемся словами «Это была прежде часть монументальной группы...», он описывает, как когда-то его влекли все устремления людей, искусства, науки, ремесла. К сожалению, он покинул группу, но осталась «тоска по прошлому». Она омрачает настоящее. «И все же эта тоска есть важный элемент жизненной силы, а может быть, и она сама» (1V, 287). Правда, в нем самом эта жизненная сила в годы болезни (кроме последнего, когда он черпал новые силы, сблизившись с Дорой Димант) была едва жива, почти сломлена. Но как воспитатель он стремился привить юной девушке, другом которой себя считал, чувство общности. Не без волнения понимаешь прежде всего по письмам к Минце, сколь сильным было в нем это воспитательское начало. «Несокрушимое едино, — сказано в одном из афоризмов, — оно — это каждый отдельный человек, и в то же время оно всеобще, отсюда беспримерно нерасторжимая связь людей» (ср.: 1V, 279).